Евтихий кивнул и ушел, счастливый.

Ночью он пришел к пещерке Фихана и, как уже было заведено, поставил горшок с едой на землю. Потом уселся рядом на корточки и позвал:

— Фихан!

В развалинах зашевелились. Скоро в ответ послышался тихий голос:

— Я Фихан.

— Это я, Евтихий.

— Я тебя узнал.

— Разве ты видишь в темноте? — насторожился Евтихий.

— Я узнал тебя по голосу, — объяснил Фихан.

Евтихий сразу успокоился.

— Я принес тебе еды.

— Спасибо.

Помолчали.

Затем Фихан спросил:

— Почему ты не уходишь?

— Я должен с тобой поговорить. Выходи ко мне.

— Ты ведь не можешь больше меня видеть, — сказал Фихан. — Никто не может.

— Я и не собираюсь видеть тебя, — отозвался Евтихий. — Поэтому и пришел ночью. Я еще глаза закрою. Вообще-то от тебя пахнет… Я принес платок. Завяжу лицо.

— Это мало помогает от запахов.

— Ничего, я буду дышать ртом.

Вдруг все смолкло. Евтихий прислушался, затем насторожился, вытянул шею и позвал:

— Фихан… Ты где? Сбежал? — Не получив ответа, он не на шутку всполошился: — Сбежал?! — выкрикнул он в темноту.

— Я здесь, — раздался голос у него над ухом. — Закрывай глаза. Я совсем близко.

Евтихий увидел плывущие во мраке светящиеся желтоватые пятна — круглые глаза монстра.

Но глаз закрывать не стал.

— Да ну, в самом деле, — проворчал он. — Надоело. Это хуже рабства. Туда не смотри, этого не делай. Даже дышать — и то приходится с условностями. Ты, конечно, воняешь, — прибавил он искренне, — но почему это должно меня так сильно заботить? Я выше предрассудков.

Желтые пятна сместились: существо уселось на камни в пяти шагах от Евтихия.

— Ты уже разобрался, почему одни изменили облик, а другие остались прежними? — спросил Евтихий.

Фихан покачал головой — пятна двинулись влево-вправо и опять остановились на месте.

— Изменились все. Только большинство людей и троллей изменились одинаково, а некоторые бедолаги — как-то по-своему, не похоже на остальных. Ты, например.

— Или ты, — добавил Евтихий.

— Или я. — Кивок, желтые плошки качнулись вверх-вниз. — Но я эльф… Наверное, таким, как я, приходится хуже всех.

— Наверное, — не стал спорить Евтихий.

— Сегодня еда более свежая, — Фихан вдруг заговорил о другом. — Почему?

— Для тебя отложили отдельную порцию.

— Почему?

— Ну, это правильнее, чем пичкать тебя объедками, — затрудняясь, ответил Евтихий.

— Это твое мнение?

— Ну, и мое тоже.

— А еще чье? Командира?

— Он хочет, чтобы ты нес вахту у пролома в стене, — сознался Евтихий. — Для этого и прислал меня. Коль скоро ты все равно уж здесь живешь…

— Теперь у меня есть задание, а вместе с заданием я начал получать нормальную пищу?

— Да.

Евтихий замер, не дыша: он понятия не имел, как отреагирует эльф. Не сочтет ли, к примеру, подобное отношение унизительным.

Но Фихан сказал:

— Что ж, это справедливо.

Евтихий помялся немного и наконец высказался:

— Я все хочу спросить тебя… Почему ты на меня не злишься?

— Потому что это все — неправда, — тотчас прозвучал ответ. — Это все не на самом деле. Вроде сна. Если я увижу во сне, что старый друг меня как-нибудь обозвал или подвел, — разве наяву я стану обижаться?

— Ты не веришь снам?

— Нет.

— Но умирают здесь не как во сне, — напомнил Евтихий. — Умирают здесь по-настоящему.

— Смерть — единственное, что здесь происходит по-настоящему, — сказал Фихан. — Я думал над этим. Тоннели Кохаги — истинная преисподняя, Евтихий, потому что даже любовь не имеет здесь никакой силы.

— Почему? — спросил Евтихий.

— Потому что для любви — что бы там ни утверждали идеалисты, — имеет значение внешность. То, что видишь глазами. Если любишь некрасивого — значит, видишь его прекрасную душу сквозь непривлекательные для других черты. Если любишь искалеченного — значит, учишься смотреть сквозь шрамы и увечья. Любишь — целиком, и душу, и тело. И отзывается на любовь не только душа, но и тело. Без этого невозможно.

— Довольно распространенное и, в общем, не оригинальное утверждение, — пожал плечами Евтихий.

— В здешнем мире все, что относится к жизни тела, — ложь, — продолжал Фихан. — Поэтому ни у кого из нас не возникает телесного влечения. Поэтому наши души постепенно превращаются в усохшие трупики… Смерти же безразлично, как мы выглядим, истинные мы или ложные, красивы мы, или уродливы, или были красивы, но потом покалечились. Смерть — это не притяжение и не отторжение, это прекращение… А прекратить можно все, что угодно.

— Кроме любви, да? — сказал Евтихий.

— Да, но любви-то здесь и нет, — ответил Фихан.

Они опять помолчали, затем Евтихий встал и собрался уходить.

— Здорово ты все разложил по полочкам, — признался он эльфу. — Стало быть, то — так, а это — эдак… И все причины собрал и выставил… В общем, следи за проломом в стене, и если кто полезет — хватай и тащи к командиру. А он уж разберется, какую порцию и какой любви выдать.

* * *

То-то хохоту было, когда один монстр поволок другого на веревке через весь замковый двор!.. Солдаты бросали свои дела и выходили поглазеть, а увидев, что происходит, уже не могли оторваться от зрелища и смеялись так, что животы у них начинали болеть. В самом деле, картина была такой забавной, что защитники золотого замка даже позабыли о своей неприязни к Фихану. Сейчас уродец даже не казался им таким уж омерзительным.

Общее мнение выразил лучник по имени Соста:

— А что мы, в самом деле, от него нос воротили? Рожа у него, конечно, гадкая, не отнимешь, но ужимки — уморительные.

И крикнул, обращаясь к Фихану:

— Эй, ублюдок! Помни: отныне я — на твоей стороне! Если тебя кто обидит, только скажи Состе.

— Много на себя берешь, — заворчали другие, — можно подумать, мы против этого парня.

Шум и гомон голосов привлек Евтихия. В первые минуты он испугался: неужели Фихана опять хотят забить насмерть, как уже случилось однажды в замке из грязи? Евтихий знал: для того, чтобы из урода превратиться в красивое, вызывающее симпатию существо, Фихану требуется некоторое время. Раненый до крови, он не сразу возвращает себе приятное обличье. Сперва ему нужно отлежаться и прийти в себя. И только потом…