Через неделю наступил день приза. Когда Сенька пришел собирать Браслета, он лежал на соломе вялый и равнодушный.

Перед призом Фильмер проминал Браслета. Сенька и Рыбкин наблюдали за работой. Мимо них вразмашку прошел Браслет. Он старательно перебирал негнувшимися, словно чужими ногами. На высоко поднятой оберчеком голове тускло мерцали два больших глаза.

На втором кругу Фильмер послал врезвую. Преодолевая боль, Браслет стал шире выбрасывать ноги. Гул голосов и музыка духового оркестра взвинчивали нервы и напрягали мускулы. Браслет оживал. Движения стали гибкими, задвигались плечи. В темных арабских глазах опять появился блеск.

– Гляди, гляди, пошел, – схватил Сенька за руку Рыбкина.

Они сидели на наезднической трибуне. Мимо них, широко выбрасывая ноги, мчался Браслет. Это шел прежний Браслет, неутомимый, горячий и послушный ипподромный боец. Каждое движение его было красиво, сильно и необходимо. Казалось, что он, наездник, качалка – это единый организм, неудержимо стремящийся вперед. Только уши жеребца нервно вздрагивали да зубы злобно закусили жесткие удила.

Поравнявшись с трибуной, упоенный успехом, Фильмер повернул Браслета и поехал к старту. Оркестр играл военный марш. Браслет шел, четко шагая в такт марша. Зазвонил колокол.

– На старт! – раздалась команда.

Этого было достаточно. Крик стартера вернул воспоминание об усталости, боли в ногах и нанесенной обиде. Не успел Фильмер дернуть вожжой, как Браслет изо всей силы ударил задними ногами в качалку. Качалка треснула и наклонилась набок. Фильмер покачнулся и шлепнулся на землю, как мешок с отрубями. Почувствовав свободу, Браслет понес к выходу. Упираясь длинными руками в землю, Фильмер пытался встать на ноги, но застонал и опрокинулся навзничь. С круга его унесли на руках. Дежурный врач определил раздробление пяточной кости.

Браслет подлетел к закрытым воротам. Десяток дюжих конюхов едва справились с ним, опутав его веревками. Сдерживаемый с двух сторон на поводах, опутанный веревками, с петлей на шее, Браслет все-таки был страшен и пугал конюхов. Накопленная обида и злость прорвались сразу. Кроткий, добродушный жеребец озверел. Он дрожал при каждом прикосновении и, как собака, лязгал зубами. Кто-то догадался сунуть ему толстую палку. Браслет яростно впился в нее зубами и начал дробить на щепки. У дверей конюшни он уперся ногами и забился в судороге.

– Не бойся, иди, иди, милок, – уговаривал его Рыбкин.

Браслет бил задом, дрожал, хрипел и бросался на людей. Потом вдруг неожиданно сам рванулся вперед и влетел в конюшню, опрокидывая конюхов. Через порог в денник он перепрыгнул, как через высокий барьер, и, став задом ко входу, приготовился к защите.

– Надо дать ему успокоиться и простыть, – посоветовал Рыбкин.

Но на следующий день Браслет встретил Сеньку зубами и копытами. Смиряться он не хотел.

Прошло недели две. В жаркое июльское утро в конюшню пришел Лысухин. Он был весел и что-то оживленно рассказывал сопровождающему его рыхлому человеку с бледным лицом. Тот молчал, время от времени покачивал головой и пялил на Лысухина круглые, куриные, без всякого выражения глаза. Это был известный барышник, торговавший лошадьми с заграницей.

Войдя в конюшню, Лысухин потянул носом воздух и недовольно бросил старшему конюху:

– Плохо проветриваете, от аммиака дышать нечем. Слышишь?

– Слушаю-с, – по-военному ответил старший.

Мельком взглянув на других лошадей, Лысухин отправился к Браслету. Жеребец, увидев гостей, повернулся к двери и настороженно следил за приближающимися людьми.

– Ты что, голубчик, бунтовать вздумал, дуришь? – погрозил ему хлыстом Лысухин.

Браслет прижал уши, не спуская с хозяина глаз. Старший, Сенька и Рыбкин почтительно стояли позади. Из денника донесся удушливый запах разлагающихся испражнений.

Лысухин поморщился и удивленно посмотрел на старшего.

– Что это значит? Отчего такая грязь? Ты убираешь? – обратился он к Сеньке.

Сенька покраснел и молча тер ладонью по штанине.

– Так не позволяет войти к себе в денник никаким родом! – пришел на помощь Сеньке старший.

– Чепуха! Стыдитесь! Подхода у вас нет к лошади. Какой же ты конюх, если лошади боишься? – упрекнул хозяин Сеньку. – Распустились без меня. Вот, смотрите.

Лысухин взялся за скобу. Старший подскочил и уперся ногой в дверь.

– Ваше высокоблагородие!

– Ты что? – удивился Лысухин.

– Не надо, живым не останетесь, – вдруг перешел на шепот старший.

– Убери ногу, – приказал Лысухин и, открыв дверь, переступил порог.

Браслет ниже опустил голову и сильнее прижал уши, Лысухин остановился у порога и шарил в кармане, ища сахар. Он собирался с куском сахара подойти ближе к Браслету. Но второго шага жеребец сделать ему не дал. Молча ринулся он на человека. Лысухин успел прыгнуть к двери, но зубы Браслета впились в его плечо и потянули назад, в денник. Лысухин зацепился пальцами за косяк. Сенька и старший схватили его за руки и потащили вперед, в коридор. У Лысухина перекосилось лицо. Воротник сдавил шею, как петля, и не позволял свободно дышать. Старший, Сенька и Рыбкин тянули его изо всей силы, с риском вырвать ему руки, но Браслет был сильнее их, и Лысухин медленно пятился в денник. Внезапно раздался сухой треск. Лысухин, Сенька, старший вылетели в коридор и плашмя растянулись на полу. Не теряя ни секунды, Рыбкин захлопнул дверь в денник. Лысухин поднялся с пола последним. Он был обнажен до пояса. Воротничок, галстук и один манжет – всё, что осталось на нем от верхней части костюма. Сенька поднял с полу шляпу и подал хозяину. Тот машинально напялил ее на голову. Растерянный, с дрожащими губами, в смятой шляпе, в воротничке и галстуке на голом теле, Лысухин был жалок и смешон.

– Спасибо, – выговорил он наконец и потянулся за бумажником. Пальцы царапнули обнаженную кожу на боку.

Лысухин только сейчас заметил, что он раздет, и беспомощно оглянулся. Браслет яростно трепал в зубах остатки его одежды. Бумажник выпал из кармана и валялся на мокром навозе. Растоптанные копытом оранжевые, зеленые и синие кредитки безжалостно втаптывались в грязь.

– Прошу простить за беспокойство, эта лошадь мне не подходит. Я не ковбой, – вдруг неожиданно заговорил молчаливый покупатель и, вежливо шаркнув ногой, ушел из конюшни.

– Сегодня же застрелить гадину, – приказал Лысухин.

– Такая лошадь раз в десять лет рождается, ваше высокоблагородие. Таких лошадей не стреляют, – тихо проговорил Рыбкин.

– Она бешеная, я не могу держать бешеных лошадей, – вдруг побагровел от злости Лысухин. – Видишь?

Словно подтверждая слова хозяина, Браслет выплюнул изуродованный пиджак и загрохотал по перегородке копытами.

– Он отойдет, верьте слову, – отойдет, – упрямо твердил Рыбкин. – Разве лошадь виновата? За что ее стрелять?