пора! Вот когда я считаю свои годы. Мне уже тридцать восьмой, а роман пока только в замысле. Но контурно я вижу его. И напишу. Двух лет хватит. Значит, мне будет сорок.

Тучинский сказал на днях: ваши статьи — украшение газеты. Хороший человек Тучинский. В этой газете мне будет спокойно работать, и я напишу свой роман.

Вот только Волков. Ох уж этот Волков! Почему он послал Рябинина именно в Ямсков?

Странно, Рябинин — ее отец, но никогда я не думаю о нем как о ее отце. Он сам по себе, она сама по себе.

…Я знал, где увижу ее после концерта. Есть в этом городе короткая изогнутая улочка. Всего два квартала. По обе стороны мостовой — липы. Старые, но не очень рослые, а какие-то тучные и добрые. Щедрые на тень. Дома под стать липам, тоже старенькие, одноэтажные и двухэтажные. Особнячки. Каждый смотрит на свой лад. Вечером, когда в окнах под ветхими матерчатыми абажурами зажигается свет, видно, что и вся обстановка в домах древняя, почерневшая от времени. Живут здесь, наверное, всякие «бывшие». Когда-то они или их отцы построили эти особнячки для себя. Пройди сто метров, тебе откроется современный, устремившийся ввысь город, а здесь струится, медленно угасая, совсем иная, нетронутая жизнь. Грустная, тихая старина.

Открыв однажды эти два квартальчика, я полюбил их и стал звать моими.

Я догнал ее возле бетонной тумбы, на которую наклеиваются афиши. Это в самом начале улочки. Над тумбой горел фонарь. Бледный, весь в серебряных нитях дождя конус света доставал до основания первой липы. А дальше, за гранью конуса, была бесконечная темнота улочки. Она приняла нас. Мы пошли мимо дремлющих окон.

—..Нам здорово повезло, правда? — сказал я. — Та кой концерт — это как награда.

Она кивнула, губы ее произнесли беззвучное «да». Я продолжил:

— Большой артист играет лишь для себя. Ему неважно, сколько людей слушают его. Он играет, и он счастлив… Необъятны только две вещи, Нина, — мир божий и музыка. Только они могут посостязаться огромностью своей… Что вам сегодня понравилось больше всего?

— Не знаю, — ответила она на мой вопрос. — Пожалуй, певец. Все, что он пел на бис, просто потрясло.

И вдруг добавила почти шепотом:

— Мне надо идти…

— Как?!

— У отца день рождения.

— Сколько ему?

— Сорок три… Я еще застану гостей. Пойду.

Мы остановились. Ее руки оказались в моих руках.

— Спасибо, Нина!

— За что?

— Даже сегодня вы со мной.

— Такой концерт!.

— Но на домашние торжества вы все равно опоздали.

— Нет, нет!

Я соединил ее руки. Сжал их, поднес к своему лицу.

— Пусть согреются.

— Надо идти.

— Все равно опоздали.

— Надо идти…

— Спасибо, спасибо, Нина!

— За что же? За что?

— За все. Спасибо за все!

Она подняла глаза.

— До свидания!

— Вы все равно опоздали, Нина.

Но она отняла свои руки и повторила тихо:

— До свидания!

Мы дошли до того места, где я догнал ее. Свет фонаря закрыл за нами нашу улочку. Дождь шуршал в деревьях.

Она сказала:

— Теперь уж, наверное, до конца экзаменов я никуда.

Это было неожиданно. Я переспросил, пораженный:

— Совсем никуда?

— Наверное.

Я постарался улыбнуться:

— Ну-у, так не бывает. Не удержитесь, Нина.

— Удержусь. Я удержусь. Должна.

Мне представился вдруг ее отец. Вспомнилось как-то разом все, что говорилось о нем в редакции. О-о, это почти легендарная личность: редкое мужество, редкая воля. И я понял: Нина удержится. Она дочь своего отца.

— Вы знаете, что Алексей Александрович едет в Ямсков?

— Едет? Уже едет?

— Странно, что Волков посылает именно его в Ямсков.

— Почему странно?

— Разве вы успели забыть мою статью о Подколдевых?

— Нет, я помню… Я хорошо помню все ваше.

— Напишите мне! Хотя бы когда сдадите эти чертовы экзамены. Или раньше. Напишите хоть что-нибудь!

— Куда?

— Главный почтамт, до востребования.

— Хорошо, я напишу… Я напишу, как буду сдавать.

Остановившись на углу, я проводил ее взглядом до троллейбусной остановки. Троллейбус подошел сразу. Она скрылась в нем…»

Глава третья

I

Станция называлась Белая Высь. Маленькая станция, всего пять путей. По одну сторону их — мелкий осинник, а за ним широкий, глазом не охватишь, округлый бугор зеленого пшеничного поля. Вдали, за бугром, одиноко торчала макушка колокольни.

По другую сторону путей — поселочек. Беспорядочно разбросанные дома сбегали к речке. А за речкой над самым берегом ошеломляюще неожиданно высилась нагая, сизовато-белая скала, словно какой-то сказочный великан положил свой шлем.

Белая Высь находилась примерно посредине железнодорожной линии, ведущей к старинному городку Ямскову и дальше, к судоходной реке.

Начальник станции рассказал Рябинину, что мастер путейского околотка Василий Евграфович Ногин живет в казарме — так именовался единственный в поселке большой одноэтажный дом, вытянувшийся против вокзала, — но что сейчас мастера дома нет — на курорте.

— Может, с Верой поговорите?

— Кто это?

— Вера-то? Сестра Ногина.

— А где ее найти? Она работает?

— Вера-то?! А как же! На путях она.

— Почему вас удивляют мои вопросы?

— Кто же ее не знает, Веру-то! И у нас на отделении и, можно сказать, по всей дороге.

Вера Ногина и еще двое путейских рабочих делали что-то в конце станции, у семафора. Их было видно с перрона вокзала.

— Междупутьем идите! — предупредил Рябинина начальник станции. — Поезда.

В день отъезда Рябинин побывал у начальника отделения железной дороги Угловых и заведующего транспортным отделом обкома партии Ежнова. Как ни огромно хозяйство, которым командовал Угловых, оказалось, что он хорошо знает Ногина. Главным образом, очевидно, в связи с нашумевшей историей братьев Подколдевых.

— Удалой мужик. Рубака! — аттестовал Угловых мастера. Звучало это несколько иронически.

Добавил озабоченно:

— За характер и поплатился. Ох уж эта несдержанность наша!

Подколдевых он, впрочем, ни в коей мере не оправдывал и о статье Орсанова отозвался восторженно.

Темы этой они коснулись лишь мельком. Разговор же как у начальника отделения, так и у заведующего отделом обкома шел прежде всего о состоянии ямсковской линии: состарилась, нужно менять балласт, шпалы, рельсы. Рельсы ставить мощные, шестьдесят пять килограммов погонный метр (Рябинин старательно укладывал в памяти эти цифры). Сообщили, что обком партии и отделение дороги ходатайствуют о переброске на линию строительного поезда (они называли его ПМС, что означало — путевая машинная станция. «ПМС… ПМС…» — заучивал Рябинин новое слово). Хорошо, если и газета выступит. А вместе с тем расскажет, как в нынешних условиях усилиями путейцев линия живет, работает, служит свою службу.

Что ж, такой характер статьи был по душе Рябинину. «На подступах к гидроузлу», «Дорога на передний