Винни ненадолго задумался.

– И многое из этого вы сами помните?

Я взяла вторую половинку маффина и откусила. Наверное, большинство людей, думая о детстве, вспоминает домашнее печенье с шоколадной крошкой, которое пекла бабушка, или сладкий аромат кокосового солнцезащитного крема, смешанный с солоноватым запахом кожи, обгоревшей за долгий летний день.

Когда я думала о детстве, то сразу вспоминала запах дезинфицирующего средства.

– Свои первые визиты к врачам я не помню, потому что была тогда слишком маленькой, – ответила я, – но когда я подросла, мама мне все объяснила. Она сказала, что, сколько бы мы ни ходили по клиникам, никто не смог выяснить, что со мной.

Взгляд Винни скользнул к хорошенькой девушке, которая собрала вещи и вышла из кафе. Что, если он потерял интерес к моему рассказу? Вдруг он оборвет интервью и я не получу деньги, которые хочу потратить на зубы? Я схватила второй маффин, на этот раз с шоколадной крошкой. Хотя бы поем бесплатно.

– События всегда развивались одинаково. Мама находила нового врача. Перед походом к нему она брила мне голову. Говорила, что в приемной можно посидеть в парике, но у врача в кабинете его нужно будет снять, чтобы сразу было понятно, как тяжело я больна.

В детстве я ненавидела показываться на людях с бритой головой. Я вполне могла сойти за мальчика. Но я никогда всерьез не задумывалась о том, чтобы отрастить волосы. Я даже не помнила, как они выглядели. Судя по маминому описанию, смотреть там было не на что, и я верила ей на слово.

– Мама всегда говорила мне, что сказать, когда придет врач, – продолжила я. – «Ты должна держаться храбро. Расскажи доктору, как ты себя чувствуешь в последнее время. Про головные боли, головокружение и рвоту. Не стесняйся. Если не расскажешь ему, он не сможет помочь».

Уплетая маффин с шоколадной крошкой, я рассказывала Винни про то, что просто повторяла мамины слова, когда врач входил в кабинет. Я не врала насчет того, что болею. Мне все время было плохо. Но четырехлетний ребенок не понимает, что такое «быстрая утомляемость». Все, что я знала о своем теле, исходило от мамы. Я верила ей.

Мама злилась, когда я отвечала односложно, и начинала раздувать проблему. «Изнуряющие головные боли, доктор, они у нее все время». Она перечисляла всю мою историю болезни начиная с младенческого апноэ. Я молчала и с ужасом ждала момента, когда она дойдет до восемнадцатимесячного периода. Именно тогда мне поставили пищевой зонд. Мама всегда поднимала мою кофточку, чтобы продемонстрировать трубку врачу. Для меня это было мучительно.

– Через тридцать минут врач уже был готов на все, лишь бы мама умолкла. Он замерял мой пульс, давление и температуру. Все мои показатели всегда были в норме, кроме веса. Килограммов всегда не хватало. Доктор предлагал какие-нибудь анализы, а если нет, то у мамы в сумочке всегда лежал блокнот, в котором находилась идея-другая для разогрева.

«Может, сделать биохимический анализ крови? Как насчет развернутого клинического анализа?» В этот момент она наклонялась поближе к врачу, подмигивала и шептала: «Я двенадцать лет проработала сиделкой», чтобы тот понял, что она вам не какая-нибудь нервная мамаша с паранойей. Она знает, о чем говорит.

Доктор в итоге соглашался: «Почему бы и нет? Я могу назначить клинический анализ», – и мама радостно хлопала в ладоши. Больше всего она любила, когда доктора с ней соглашались. Ей же просто хотелось, чтобы все объединили усилия и подобрали самое лучшее лечение для ее малышки.

Я потянулась к третьему маффину и бросила взгляд на Винни. К моему удивлению, он сидел, подавшись вперед, и смотрел на меня округлившимися глазами. Я положила в рот еще несколько крошек, начиная нервничать. Репортер не сводил глаз с моей руки, которой я прикрывала рот, пока жевала.

Винни нахмурился, все еще глядя на мой рот.

– А что ваш отец? У вас его не было, верно? Журналисты, освещавшие процесс, писали, что он умер, когда вы были совсем маленькой.

Впервые за очень долгое время (не помню, когда в последний раз такое было) я убрала руку от лица, прежде чем заговорить. Я перестала прятать зубы от Винни. Тот придвинулся ближе и поморщился, однако на его лице появился интерес. Все внимание журналиста теперь было приковано ко мне.

– Он умер еще до моего рождения, – сказала я.

– От чего?

– От рака, – соврала я.

На минуту меня охватило чувство вины, но сказать правду было слишком стыдно. Удивительно, как быстро эта ложь сорвалась у меня с языка и как легко Винни в нее поверил. Раньше я удивлялась тому, как мама умудрялась столько лет врать и не путаться. Но оказалось, что лгать намного проще, чем говорить правду.

Винни склонил голову, как будто в молитве за моего умершего отца. «Не верь кресту у него на шее, – прошептал мамин голос. – Этот хорек ни разу в жизни не молился». Винни снова поднял голову и открыл диктофон на телефоне.

– Не против, если я включу запись?

Я кивнула, и он нажал на кнопку. Я улыбнулась во весь рот. Винни слегка вздрогнул, но даже не попытался спрятать свой заинтересованный взгляд. У меня на щеках выступил румянец стыда, но это ничего. Зато я все-таки получу деньги, которые смогу потратить на зубы.

– А родственники с его стороны? – спросил Винни. – Вы с ними не знакомы?

Я покачала головой.

– Итак, ваша мама говорит всем, что вы больны, и ни вы, ни доктора – никто не ставит ее слова под сомнение. Вы все время ходите по врачам. А что дома? Как проходила ваша жизнь?

Я вгрызлась в третий маффин, выставляя напоказ зубы.

– Она забрала меня из школы в первом классе после того, как меня обидел один мальчишка. Сказала, что на домашнем обучении мне будет проще. До шестнадцати лет я почти все время проводила только с ней.

– Как она это объясняла?

– Говорила, что здоровье не позволяет мне общаться с другими детьми. Слабый иммунитет не сможет защитить меня от чужих микробов. Она все время пугала меня этим хромосомным дефектом. Я слишком боялась своей болезни, чтобы спорить с матерью. Поэтому просто сидела в своем инвалидном кресле, как образцовый пациент, пока она брила мне голову.

– Но не все же время вы сидели дома? – спросил Винни.

– Мы выходили из дома на прием к врачу, по делам и в гости к соседям, – ответила я. – До маминого ареста все вокруг считали ее святой. Она участвовала во всех благотворительных сборах продуктов, в субботниках у дороги и в лотереях. И все это при том, что дома у нее больная дочь. «Эта Пэтти просто невероятная», – говорили все. А ей именно этого и хотелось – чтобы они ее хвалили.

Винни задумался:

– Вы сказали, что почти ни с кем не общались до шестнадцати лет. Что тогда изменилось?

Я улыбнулась:

– Мы провели интернет.

Рассказывая Винни о том, как мне удалось остановить маму, я почему-то решила не упоминать Фила. Однажды в нашем чате я написала, что брокколи, индейка и картошка напоминают мне кленовый сироп, смешанный со сладкой ватой. Фил был первым, кто сказал мне, что ни у одного из этих продуктов не может быть приторного вкуса. Я описала странную горечь, которая оставалась в горле и на языке после маминой еды. Эта горечь жгла меня изнутри, чтобы я ни делала. Приторно-горький вкус ничем было не перебить: ни полосканием, ни жвачкой, ни водой, ни другими продуктами.