тесёмку, через голову стащила с себя хангерок, и Джонату подумалось, что это следовало сделать ему. Он было потянулся к завязкам на воротнике её белой сорочки, но Анабелла остановила его, сжав его пальцы.

— Здесь холодно, — сказала она хрипловатым голосом, и Джонат вздрогнул от осознания того, что это были первые её слова, обращённые непосредственно к нему.

— Мне не холодно, — пожал плечами он, но всё же убрал руку от завязок, опустив ладонь чуть ниже и ощутив сквозь тонкую ткань, какой горячей и мягкой была её кожа.

— Что ж, замечательно, — пропела Анабелла потянула его рубашку вверх, вцепившись в воротник. В ночной тишине раздался треск рвущейся ткани, сменившийся мужским и женским переплетающимся смехом.

* * *

В ту ночь он не спал совсем, лёжа на мягкой прохладной траве и наблюдая за ясным ночным небом. Из головы не выходили картины того, что происходило между ними ночью: и её уверенная рука, распускающая шнуровку его штанов, и беспорядочные поцелуи, и частые движения — поначалу плавные и медленные, но затем превратившиеся в резкие, грубоватые, собственнические…

Буря, несмотря на сильные порывы ветра, так и не пришла, и в тёмно-синей вышине было видно каждую звёздочку. Потом небо начало светлеть, звёзды гасли, луна становилась бледнее и прозрачнее. Когда на горизонте зарозовела заря, Анабелла вдруг распахнула глаза (Джонат так и не узнал, спала она в ту ночь или просто лежала молча) и выбралась из его объятий. Взяла хангерок, висевший на сучке, внимательно осмотрела его, видимо, опасаясь, что тонкая ткань могла порваться… Так и не надев хангерок, а просто сжав в руках, сделала шаг и вдруг замерла.

Не может же она просто взять и уйти…

— Мы ведь ещё увидимся? — окликнул её Джонат, поднимаясь. Его рубашка, свёрнутая, лежала под его головой. Он поднял её и обнаружил, что ткань была влажной от рассветной росы. Ничего, на солнце высохнет…

— Конечно, — отозвалась Анабелла, но в голосе её не было уверенности.

Разумеется, её отец знает о планах Элис и уж точно не надеется выдать дочь за будущего лорда… Явно не надеется на это и Анабелла. А вот на что надеялся Джонат, он и сам не знал.

Впрочем, какая разница. Он понравился девушке, девушка понравилась ему, они сблизились в священную ночь солоноворота под покровом Либы… И, кажется, теперь разбегаются навсегда. И что такого? Это в поистине аскетичных Нолде и Бьёльне такое бы осудили, назвав блудом и грехом — их единый Бог не позволял близости до брака. Но шингстенские боги не были против столь краткосрочных союзов, они принимали такую любовь. Да и наверняка в эту ночь сошлось немало пар, которые вскоре станут супружескими.

Анабелла тихими шагами уходила в рассветный туманный холод, опустив голову и прижав к груди хангерок, будто пытаясь от чего-то защититься. Джонат не решался подойти к ней и предложить вместе вернуться к берегу.

— Мне нужно завершить обряд, — напомнила она, не поворачивая головы. А Джонат и забыл, что наутро после священной ночи молитвы продолжатся. Забыл — или не знал об этом вовсе.

— Но тебе… тебе хотя бы понравилось? — спросил он.

Тогда Анабелла всё же обернулась, и он увидел, что она краснеет и улыбается.

— Да, — выдохнула девушка и скрылась среди ветвей.

* * *

Она написала ему спустя луну. Всё это время в Краухойзе царило томительное ожидание: Элис ждала ответа от лорда Джеймса, а Джонат — хоть каких-то вестей от Анабеллы. И вот она написала. На небольшом куске пергамента ровным почерком было выведено всего несколько предложений, суть которых заставила Джоната подпрыгнуть на месте, округлить глаза и почувствовать, как его сердце пропустило удар и забилось в два раза быстрее. Его словно окатили ледяной водой, да так, что он перестал чувствовать собственные конечности. Пальцы, сжимавшие письмо, слегка надорвали мягкий пергамент.

Анабелла писала, что беременна.

Разумеется, он показал письмо леди Элис. На самом деле, он надеялся на худшее: по меньшей мере, что мать выгонит его из дома. Но Элис даже бровью не повела. Её слова были спокойными, взгляд не выражал ни злости, ни раздражения… Тогда Джонат понял, что мать всё знала. Как и когда ей удалось узнать — уже неважно. Наверняка Джоната выдали другие девушки или жрица… или даже сами Мэлтоны, хотя он, кажется, дал понять Анабелле, что его присутствие на солоновороте должно оставаться в тайне. Но сейчас уже поздно что-либо менять. Элис всё знает, а Анабелла беременна.

— Старик Коллинз молчит уже почти полгода, и я полагаю, он не горит желанием выдавать за тебя свою дочурку, — произнесла мать, сворачивая пергамент в трубочку. Они с Джонатом шли по длинному коридору замка в покои отца, чтобы сообщить ему радостную новость. Элис не смотрела на сына, погрузившись в свои мысли. — Поэтому придётся поменять кое-какие планы… — Поймав его вопросительный взгляд, она улыбнулась и убрала с лица выбившуюся из причёски тёмную прядь. — Я потом тебе расскажу. Нолд всё равно будет нашим — это я могу тебе пообещать. А молодая графиня… Ну, придётся тебе на ней жениться, что поделать. Я видела, как вы смотрели друг на друга, так что не думаю, что этот брак будет вас тяготить.

Джонат облегчённо выдохнул. Он вовсе не ожидал такого поворота, и благосклонность леди Элис его поразила. Ему не хотелось, чтобы их с Анабеллой ребёнка объявили бастардом, поэтому с готовностью принял то, что ему придётся стать мужем и отцом.

Из головы не выходили слова матери: «Нолд всё равно будет нашим». Значило это лишь одно: Элис решила объявить соседям войну.

Утешение на дне бокала[6]

1395 год от Великого Затмения, январь

— Опять напилась?

Генрих взглянул на жену с сочувствующей улыбкой, но внутри у него всё мгновенно вскипело от злости и непонимания. Она же обещала. Едва ли не на крови клялась больше не пить.

Кристина тоже растерянно улыбнулась — видимо, ей подумалось, что Генрих одобрял этот её безобразный поступок. Впрочем, она была не столь сильно пьяна и, кажется, всячески пыталась скрыть своё состояние. Безуспешно. Во взгляде — ни единого проблеска здравой мысли, ноги как будто заплетались при каждом шаге, волосы, и без того непослушные из-за того, что были когда-то неаккуратно острижены, растрепались и торчали в разные стороны… Горьковатые духи перебивали аромат алкоголя, но это никак не умаляло степени её опьянения.

За ужином сегодня вина не было, но, видимо, у Кристины нашлись какие-то запасы, и она уже потом, в гордом одиночестве,