Полагаю, требуется разъяснить, о чем все это было.

— Ребенка хотел, — говорю больше сгущающимся за стеклом сумеркам, чем ему. — Я не хотела. С меня хватило одного раза. Не получилось тогда родить.

— Ничего, родишь еще, — говорит он просто и серьезно.

Это полный абсурд — то, что он говорит, и как он это говорит. Мне это точно не надо ни сейчас, ни вообще, но я зачем-то киваю. Наверно, не хочу, чтобы он заметил, что у меня из глаз опять хлынули слезы.

Он замечает и лезет вытирать и их, и нос, который я не дотерла и из которого у меня из-за одной несчастной пощечины тоже пошла кровь. У него и у самого снова начинает сочиться кровь, и теперь уже я вытираю его.

— Ну иди сюда… — бормочет он.

Не знаю, почему у меня не получается успокоиться. Первая пощечина, я же говорю…

Она же и последняя, решаю тут же. Всё — на курсы самообороны и быстрого реагирования. Онлайн, если будет надо. Чтоб ни-ког-да больше не испытывать такого. Ни-ког-да.

Даю ему прижать меня к груди и соображаю, что это же своего рода первый раз у нас такое — я в его объятиях полоскаю слезами и ляпаю пятна крови на его толстовку, пока его пальцы зачем-то легонечко надавливают у меня за ушами, а губы целуют мою макушку, как у маленькой.

Свойственный ему запах — сигарет и его, «риковской» туалетной воды — сейчас ощущается слабо, но кажется мне теплым и знакомым. Бросаю взгляд на подоконник с его сигаретами и между всхлипываний нервозно усмехаюсь ему в грудь.

Он, вероятно, принимает это за истерику, разворачивается вместе со мной и легонько направляет вглубь комнаты — успокаивать по-своему.

***

Позднее я буду разбирать, насколько странно устроено мое тело. Обиды и томления прошедших недель, принятые решения, произнесенные слова и выполненные действия, а также то, из-за чего мы с ним только что цапались — все это сейчас забыто и затерто.

Даю его поцелуям просочиться в самую глубь моего естества, пропитать меня насквозь, убедить меня, что ничего этого не было. Даю его рукам уложить меня на кровать, с которой он стягивает пленку, и раздеть — или сначала раздеть, а потом уложить? Даю его члену проникнуть в меня и будто бы продолжить на том месте, на котором мы остановились до нашей размолвки и его исчезновения в декабре.

У него получается все это и даже больше. Я отдаюсь ему с благодарной радостью и поразительным облегчением. Вижу его в ином свете, таком ярком, что и по мою душу хватает. Поначалу на пиках, к которым он меня подбрасывает, я не ищу слов, чтобы объяснить самой себе этот свет — размыта моя недавняя слезливость или просто у меня нет ни сил, ни желания думать. Затем, когда мы передыхаем, ко мне постепенно возвращается рассудок и облекает ощущения в мысли в нечто подобное тому, во что облек меня Рик.

Защита. Надежность. Не того ли ищем мы друг в друге? Не того ли я искала когда-то в Михе? У нас тут слово «защита» созвучно с «крышеванием». Девочек чуть ли не с малолетства учат самих стоять за себя и не зависеть от защиты парня ни морально, ни физически, а парней — рассчитывать, что девочки на них не рассчитывают. Все это я воспринимала как должное и не ждала от Михи, что он, став моим парнем, женихом и мужем, станет и моим защитником. Все потому, что по сей день и думать не могла, что однажды мне понадобится защита. От него. Но понадобилась. И Рик защитил меня.

Не знаю, почему его так долго не было рядом. Не знаю, где он шлялся, кого трахал и что еще делал. Не знаю, куда и на сколько он собирался вновь пропасть, лупанув от злости дверью. От злости и от ревности. Знаю одно: он вернулся и для возвращения из всех возможных моментов выбрал именно тот, когда мне понадобилась его защита. И он защитил меня.

Возможно, он вовсе не за этим возвращался, а просто за сигаретами, за соткой или чтобы поскубаться со мной или с теми, кто тут у меня нарисовался в момент его прихода.

Но вот он вернулся… вот слышит наш с Михой разговор, гнусную ругань, которая из уст его, Рика, никогда не звучала так. И Миха, он это — мне… Вот он слышит звон пощечины — это не я ударила того — это бьют меня. И он забывает обо всем, что, возможно, собирался мне сказать, метелит в комнату и…

Вот не могу, а…

Ри-и-и-и-ик…

Да какой же ты…

Когда все проникает в меня и доходит до точки назначения, меня накрывает. Реву, как корова, при этом умудряясь дрожать, будто осиновый лист. Дрожу, реву. Хочу кричать ему «спасибо… спасибо, что ты был рядом… спасибо, что постоял за меня», но слова застряли в горле. Да ведь он и так все понимает, прижимает меня к себе и гладит, гладит… Нет, я больше не чувствую себя ослабленной, травмированной тоже не чувствую, но порыдать определенно надо, что я и делаю. И плачу так, как плачут по ком-то.

Истерика мешает мне внимательно и трезво разглядывать его. А между тем я, наконец-то, ощущаю легкое подрагивание в его объятьях. Нет, он не плачет вместе со мной, но ведь слезы — не всегда самая крайняя крайность. Бывает, слезы закипают, а им наказывают сидеть смирно, не рыпаться.

Да, именно это, должно быть, вижу у него сейчас. Он держит меня в своих руках, тихонько гладит одними большими пальцами, смотрит не мигая. Сжал зубы, скривил рот, словно от боли или от обиды. Но он же сильный и храбрый и мужественно переносит — кстати, что он там переносит? Ему-то отчего плохо?

— Тогда еще… — говорит он матовым голосом. — Смотрел, как ты уезжаешь с ним и мне показалось: шансов — ноль. У меня. И я тебе — так… Просто. И все.

— Ког-да?.. — спрашиваю с плаксивым иканием. — На Ист… Сайд… Гэлери?..

— Не… еще тогда…

Вот так вот