этой точки зрения, признает Грец, иудаизм, возможно, не является религией в том же смысле, что и христианство — религия спасения души.

«Познание Бога и общественное благосостояние, религиозная истина и благо государства — вот две действующие силы иудаизма… Догматическое и социальное, иными словами — религиозное и политическое — вот два конца оси, вокруг которой вращается еврейская жизнь».

В то время, как усилия столь многих просветителей — маскилим в Германии были направлены на то, чтобы представить иудаизм как религию индивидуального спасения и освободиться от утверждения, что еврейство — это «государство в государстве», Грец заявляет нечто прямо противоположное: иудаизм — это религия, имеющая опору в политике, переплетенная с национализмом, и поэтому существует еврейская история, ибо иудаизм обладает признаками того, что Гегель именует «объективным духом»: государственными и правовыми институтами, национальными законами и управлением. В иудаизме, таким образом, имеются одновременно две основы — религиозная и социальная; еврейство — это и община единоверцев, и государство; существование каждого отдельного еврея обусловлено существованием народа Израиля в целом, существованием коллективного Я, осознающего себя еврейским.

Таким образом, историческим носителем еврейства является не только еврейское религиозное учение (Тора). Для того чтобы воплотиться в историческом творчестве, это учение нуждается в реальных, ощутимых выражениях. Иудаизм — это не только законы и повеления, как его иногда представляют ученые-христиане и евреи, защищаясь от обвинения, что еврейство — это «государство в государстве». Закон — это дух еврейства, а страна, где воплощается возрождение, является главной частью его плоти. Поэтому Грец провозглашает историческое и теоретическое единство элементов еврейства:

«Тора, народ Израиля и Святая Земля переплетены и соединены друг с другом невидимой, но неразрывной связью».

Итак, Грец видит в еврействе не только национальное явление, но и явление, самой своей пуповиной связанное со Страной Израиля, — и это также противоречит взглядам, распространенным в эпоху Хаскалы, пытавшейся обратить традиционную связь с Эрец-Исраэль и Иерусалимом всего лишь в аллегорию «Небесного Иерусалима» и решительно отрицавшей жизненность государственно-политической стороны иудаизма. В то время как идеологи Хаскалы полагали, что еврейство неплохо существует без собственной государственности вот уже две тысячи лет, Грец утверждает, что и пребывание народа Израилева в изгнании характеризуется внутренним политическим и социальным чувством: «Еврейство без твердой почвы государственной жизни подобно пустому внутри и наполовину выкорчеванному дереву». По этой причине первая часть книги Греца о еврейской истории начинается с описания Эрец-Исраэль.

Эта концепция представляет собой радикальный переворот, направленный против всех попыток маскилим затушевать те элементы еврейства, которые не уживались с общепринятым в европейском либерализме пониманием религии как всего лишь внутренней веры. Отделение церкви от государства — это в основе своей разделение, основанное на характере исторически сложившихся теологических институтов христианской Европы, и даже теперь, когда Европа освобождается от христианства, это освобождение совершается методами, заимствованными из мира христианской мысли, видящей в религии универсально-человеческое спасение души. В иудаизме же, согласно Грецу, сохраняется политический элемент, и поэтому Грец выступает против попыток Хаскалы представить абстрактную модель еврейства, исходя из которой оно антиисторично в не меньшей мере, чем оторванный от истории традиционный ортодоксальный иудаизм.

«Можно подвергнуть еврейство процессу очистки, выжать из его богатого содержания современные идеи и объявить эту «квинтэссенцию» в громких словах и блестящих крылатых выражениях подлинным содержанием еврейства; можно построить «церковь» для этого очищенного идеального еврейства и провозгласить ее символ веры. Но тогда вы обнимете тень еврейства вместо еврейства, а сочный плод подмените высохшей кожурой. Это не будет еврейство, однозначно определенное буквой Священного Писания, и не еврейство, выкристаллизовавшееся на протяжении трехтысячелетней истории, и даже не еврейство в том виде, в каком оно живо поныне, неизменное в сознании большинства своих приверженцев».

К этому Грец добавляет еще один аспект. По его утверждению, иудаизм отличается от других религий своим акцентированием будущего как жизненно важной составной части своего самосознания. В еврейской традиции праотцы народа воспринимаются как люди, жившие не столько исторической реальностью своего времени, сколько надеждой и упованием на будущее, начиная с завета, заключенного Богом с Авраамом. Этот мотив будущего, согласно Грецу, также связан с Эрец-Исраэль; хотя праотцы прошли всю страну из конца в конец, они относились к ней не как к той земле, которую видели тогда, — земле, населенной чуждыми народами и языческими племенами, а как к стране, рисовавшейся их воображению. И на чужбине, в Египте, и в скитаниях в пустыне мотив будущего остается ощутимым, составляя часть самосознания народа в период его формирования, причем он также связывается с образом Земли Обетованной. И пророчество — это особое, присущее еврейству интеллектуальное явление — в основе своей также направлено в будущее.

Поскольку представление о будущем, связанном с Эрец-Исраэль, испокон веков живет в истории израильского народа, ему удалось выжить в изгнании и на чужбине и после того, как страна была разорена, а народ уведен в плен. Обращение к будущему и к Эрец-Исраэль было для него не явлением, а продолжением существовавшей традиции, ибо «вопреки всем законам истории» он преуспел в своем развитии в пустыне еще до вступления в страну; подобным образом народ смог продолжать свое существование вне родины и после потери государственной независимости.

Здесь заметна попытка Греца найти ответ на одну из великих загадок и существенных трудностей рассмотрения еврейской истории в рамках истории сравнительной или всеобщей — вопрос о продолжении еврейского бытия после падения государства и изгнания. Именно с появлением в XIX веке современной историографии и подъемом национальных движений такой историк, как Грец, воспитанный на исторической науке и национальных реальностях своего времени, не мог закрыть глаза на тот факт, что в еврейской истории имеются элементы, делающие ее в корне отличной от истории любого другого народа. Все та же проблема, занимавшая и Нахмана Крохмала, — выживание еврейского народа и продолжение его существования в условиях, которые приводили другие народы к исчезновению, — требует ответа в плоскости понимания общей истории. Тот, кто целиком пребывает в плену еврейской традиции, замкнутой со всех сторон, находит ответ в том, что внутренняя вера иудаизма способна отвлечься от внешнего мира с его происшествиями; однако тот, кто, подобно Грецу, пытается понять еврейскую историю в ее переплетении с мировой историей и ее развитием, обязан дать ответ на те явления в истории Израиля, которые, казалось бы, составляют исключение из общей исторической закономерности. Отсюда — центральное положение, приписываемое теорией Греца[7] элементу будущего в направленности еврейской истории с самого ее начала.

Вопрос направленности в будущее — которое принадлежит нации, то есть является коллективным, а не индивидуальным будущим, — служит Грецу, как это