Этим же вечером лёжа у костерка Артём в который раз говорил сыну:

- Славка, нельзя сдаваться. В любой момент может произойти всё что угодно. И даже если нам суждено умереть через месяц, то лучше это пусть будет через месяц, а не сейчас и не в пасти хищника, который тебя начнёт есть, когда ты ещё жив.

- А почему ты говоришь, что мы умрём вместе? – спросил сын.

- Да потому, сынок, что мне здесь без тебя делать нечего! Если с тобой это случится, то я без тебя жить не собираюсь. Незачем! За тобой уйду. Тебя я не оставлю.

- И что ты сделаешь? Убьёшь себя?

Артём задумался. И вправду, что он сделает? Просто выстрелит себе в сердце? Он вспомнил своё детство. Родной двор своего микрорайона. Вспомнил, что когда он был учеником начальной школы, в соседнем доме проживал высокий худощавый парнишка - десятиклассник. Все звали его Чиса. Как оказалось, это была его фамилия. Вёл себя он немножко нелюдимо, ни с кем близкой дружбы особо не заводил. А в один солнечный весенний день Артём, выйдя на улицу, заметил толпу людей у соседнего дома. Побежал посмотреть. И услышал:

- Чису хоронят!

Что? Как? Я же его на днях видел! В толпе уже во всю об этом говорили, мол он признался в любви своей однокласснице, а та посмеялась над ним, да ещё и сказала, что он еврей. Тогда Артём ещё не знал, что еврей – это просто такая национальность, а вовсе не оскорбление. В общем Чиса взял отцовское охотничье ружьё и выстрелил себе в сердце. И теперь на похоронах стоит она (у, змеюка) эта его одноклассница – виновница в смерти. И на лице её не видно никакого горя.

Глядя на то, как убивается мать Чисы над гробом мёртвого сына, как каменной мумией рядом стоит его осунувшийся и посеревший отец, Артём дал себе клятву, что никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не убьёт себя сам. Пусть весь мир рушится в труху, но сам себя он не убьёт, тем более из-за какой-то девки. Он не может допустить, чтобы его мать убивалась также, как мать Чисы.

И вот теперь пришло время исполнить клятву. Он не будет убивать себя сам. Он совершит какой-нибудь теракт, например, устроит массовую бойню в салуне и хоть так отомстит этому долбаному, проклятому, ненавистному миру. Но признаваться сыну в этом почему-то не хотелось, было тут что-то не совсем правильное и где-то немного постыдное. И он просто сказал:

- Я сделаю так, что меня убьёт кто-то другой.

День за днём караван тошнотворно медленно тащился по прерии. Даже Миган с Грэйс возмущались этой черепашьей скорости, но отделяться от каравана не рисковали. Как-то Артём одним выстрелом мелкой картечью свалил сразу двух куропаток из попавшейся им в чахлой траве стайки. Вечером из грудок куропаток и риса сделал специально для сына что-то похожее на плов, а себе пожарил на шампурах ножки. Им хватило и на ужин, и на завтрак. Хватило даже немного угостить своих спутников. Те в свою очередь делились с ним кукурузными лепёшками, которых Артём ещё не научился делать.

На одной стоянке Артём решил опробовать свои револьверы. Пострелял, понравилось. Жаль мало патронов. Настоял, чтобы сын тоже отстрелял барабан со своего револьвера. Тот старательно побабахал. Артём с удовлетворением отметил, что на лице Славки не заметил отрицательных эмоций. За их стрельбой наблюдали несколько попутчиков и один из них вдруг предложил Артёму попасть из револьвера в брошенную шляпу. Артём согласился – почему бы не попробовать? Мужик встал метрах в пяти в стороне, снял с себя шляпу, сплюснул её и подбросил, словно метательный диск. Артём выстрелил, шляпа дёрнулась. Попал значит. Подумал мгновенье и, пока шляпа не упала, выстрелил ещё. Та снова дёрнулась. Зрители восторженно закричали. Когда владелец шляпы подобрал её и показал две дырки, окружающие стали с восхищением жать Артёму руку. Было приятно.

Очередным вечером они выбрали место для стоянки недалеко от берега узенькой, всего метра на три – четыре, речушки. Берега её были покрыты неширокой полосой леса, а в этом месте имелась ровная низинка метров пятьдесят на сто, прикрытая с трёх сторон возвышенностями, а с четвёртой деревьями и рекой. Встали в низинке, разместив фургоны дугой.

Каждым вечером Артём извлекал из подствольного магазина своего ружья пять оставшихся пулевых патронов, а на их место вставлял семь обычных с крупной картечью. По утру делал всё в обратном порядке. Зачем? Сам себе толком объяснить не мог. Видимо подсознательно искал любое отвлечение от мрачных мыслей.

Ночью Артём долго не мог заснуть и, остановившимся взглядом смотря на сидящего у костерка спиной к реке и клюющего носом дежурного, думал о том, что их ждёт в ближайшем будущем. Точнее старался не думать об этом, гнал от себя эти похоронные мысли.

- Наверное я трус, раз не могу решиться обдумать как похороню сына и что сделаю с собой – сказал он себе.

Сонные лошади что-то оживились. Артём не обратил на это внимания. И тут до его заторможенного сознания дошло, что дежурный вдруг медленно завалился лицом прямо в свой небольшой костёр. А из спины его торчало оперение стрелы.

Глаза широко раскрылись, сон и хандру смахнуло рукой, сердце замолотило. Верное помповое ружьё лежало тут же под боком. Он его приподнял и лёжа, почти со скоростью пулемёта, отстрелял весь магазин в сторону реки и деревьев, откуда прилетела стрела. Заржали кони, вскочили и закричали люди, раздались первые выстрелы переселенцев. А Артём, крикнув проснувшемуся сыну, чтобы он не двигался, откатился в сторону и высадил веером барабан «Недосмита» по кустам. Не вставая с земли, стал набивать патронами Ижик, ожидая в любую секунду нападения индейцев. Но нападения всё не было. Выстрелы прекратились. Переселенцы с оружием в руках пристально вглядывались в тревожную темноту. Кто-то догадался вытащить убитого из костра, а то уже потянуло запахом палёной плоти. До утра уже никто не спал. Сжимая оружие, все находились на чеку.

С первыми лучами Солнца сообща пошли осматривать окрестности. Обнаружили только пятна подсохшей крови в той стороне, куда стрелял Артём. И больше ничего, кроме четырёх стрел, одна из которых убила охранника, другая не смертельно ранила в спину одну из лошадей Орангутанга, а ещё две просто впились в телеги. Погибший был из числа людей торговца. Артём помнил его как нескладного доходягу лет тридцати. А