Мама была дома. Вика тоже. Она работала юрисконсультом в частной фирме и имела уйму свободного времени.

Пока мама обнималась с внуком и расспрашивала, как он отдохнул, сестра одобрительно оглядела ее прическу:

— Наконец-то постриглась! Хоть на человека стала похожа. Пойдем ко мне в комнату, я тебе больничный отдам. Двести рублей с тебя!

Марина отдала сестре две сотенные бумажки и взяла больничный лист.

— Владик дал насчет тебя кое-какие советы, но ты и сама пошла в верном направлении. Только вот одежда у тебя…

— Нормальная одежда! — рассердилась Марина. — Этот костюм мне Мишка из командировки привез. Я его ни разу не надевала.

Она отчего-то постеснялась надеть свою сильно укороченную юбку и блейзер. Ей показалось, что эта одежда создаст слишком резкую перемену в ее облике.

— Вот именно, пока думала, надеть не надеть, он успел из моды выйти!

В дверь постучали.

— Заходи, батя, — крикнула Вика.

Отец зашел в комнату и протянул руки к Марине:

— Здравствуй, доченька.

Марина давно не обнималась с отцом. Разве что когда на праздники чмокнет в щеку, вот и все нежности. А тут ей отчего-то захотелось прижаться к широкой родительской груди. Она бросилась к нему, обняла и вдруг заплакала.

— Ну, ну, будет…

Он неловко гладил дочь по спине, и сердце его разрывалось от жалости.

Алексей Григорьевич Меньшов, отец двух взрослых дочерей, был человеком немногословным, но от этого не менее чувствительным, чем иные говоруны. Узнав от жены о несчастье со старшей дочерью, Алексей Григорьевич разгневался. Он был в городе не последним человеком, имел на паях с приятелем магазин автозапчастей и считался в среде предпринимателей человеком честным и порядочным. С ним охотно вели дела как бизнесмены в возрасте, так и совсем молодые. Те даже прозвали его между собой «папа Леша».

— Да я этого червяка уничтожу! — кричал он о своем зяте; и Светлана Афанасьевна, его жена, не сомневалась, что он вполне может это сделать.

— Ты погоди, — успокаивала она расходившегося супруга. — Может, они еще помирятся.

Но когда он о том же, поспокойнее, заговорил с Викой, та оказалась настроенной куда более категорично.

— Батя, на фиг он ей нужен, этот похотливый козел? Я Маришке никогда ничего не говорила, а мне подруги рассказывали, что он изменяет ей направо и налево! Уходя уходи, как говорят французы. Неужели мы, Меньшовы, не достойны лучшей участи, чем быть просителем у таких вот… кобелей!

— Хотела ругнуться? — усмехнулся отец.

— При тебе вроде стыдно, — улыбнулась Вика, — но, честно говорю, душа горит. Ну вот скажи, в кого она такая мямля уродилась? Михаил же ей на шею сел и ножки свесил. Она еще молодая женщина, а посмотришь на нее — одевается как старая грымза, за собой не следит. Ты взгляни на свою дочь мужским взглядом, со стороны: захотел бы ты сам жить с женщиной, в которой нет…

— Изюминки, — подсказал отец.

— Вот именно. Какая-то воинствующая серость. «Мне, — говорит, — ничего не надо! Я никуда не хожу. Мне уже поздно…»

— Чего поздно? — не понял отец.

— Например, носить короткие юбки. В общем, жить поздно.

— A-а, понял… Но почему поздно-то? Она же еще молодая. Всего… погоди-ка, ну-да, ей же всего двадцать девять лет!

— Объясни ей это хоть ты, может, тебя послушает…

Но тогда Марины не было рядом, а теперь Алексей Григорьевич обнимал ее, плачущую, и опять сердце наполнялось гневом. Она — глупая девчонка, ей еще тридцати нет. Что же, Михаил не видел, во что она превращается, или не хотел видеть?

Так ему было удобно. Тесть помог с квартирой, с машиной, с работой. У мужика все есть, здоровый, привлекательный, а к тому же не связанный семейными обязанностями.

Меньшов вспомнил, что он сам способствовал тому, чтобы Мишке освободить руки: любой ремонт или какая мужская работа по дому — своих мастеров присылал, к работе помельче, вроде наточки ножей или починки утюга, сам подключался, зятю вечно некогда было…

— Хочешь, мы его назад вернем? — предложил он теперь страдающей дочери.

Та подняла на отца заплаканные, но недоумевающие глаза:

— Ты что, папа, да я же со стыда сгорю — какой бы уродиной я ни была, но приводить ко мне мужчину как быка на веревочке…

— Кто это тебе сказал, что ты уродина?

На этот раз удивился отец.

— Зеркало сказало. Да и Мишка в запале обмолвился, что на меня никто не позарится.

— Вот сволочь! — не выдержала Вика. — Уж не знаю, какими глазами ты на себя смотрела, а только затуркал тебя муженек так, что из тебя комплексы и полезли!

— Погоди, — остановил Вику отец, — ты у нас революционерка известная, а тут семья рушится…

— Уже рухнула! Он у другой бабы живет. Неужели после такого какая-то женщина захочет мужа обратно принять?

— Глупенькая ты еще. И хотят, и принимают, смертным боем за это бьются… Поди-ка лучше с племянником пообщайся. Нам с Маринкой поговорить надо.

Виктория фыркнула рассерженной кошкой и вышла.

— Лучше скажи мне: ты любишь своего мужа или просто одна боишься остаться?

Марина помедлила и подняла на отца глаза:

— Скорее всего второе. Я так привыкла к словам «замужняя женщина», что превратиться вдруг в одинокую мне страшно. Вроде какую-то черту перешагнуть, за которой — пустота.

— Ты что же, думаешь, кроме твоего Михаила, на свете мужчин нет?

— Есть. Но это другие мужчины. Чужие.

— Значит, все же хочешь вернуть?

— Нет, не хочу. Мне просто обидно. За себя — дуру глупую. Сколько лет я не жила, а присутствовала в этой жизни, покорная, как овца. Мне делали подлости, а я думала, что так положено замужней женщине: терпеть и страдать. В конце концов даже привыкла к этому. Как раб к своему ошейнику.

— Не переживай, дочка, кто знает, может, после этого удара жизнь твоя к лучшему повернется, — проговорил отец. — Встретишь ты еще свое счастье. И, чует мое сердце, быстрее,