отличающегося от общепринятых здесь норм, «в голос все решили так, что он опаснейший чудак». Больше того. Посчитав себя оскорбленными в лучших чувствах, ибо Онегин просто-напросто не захотел ни с кем иметь дело, они не только «дружбу прекратили с ним», но и сделали заключение, окраска которого нам уже знакома:

«Сосед наш неуч, сумасбродит;

Он фармазон; он пьет одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Все да да нет, не скажет да-с

Иль нет-с». Таков был общий глас.

Если ближе познакомиться с биографиями ряда известных литераторов первой половины ХIХ века, то можно без труда подметить, что многих не миновала ложная общественная молва, не обошли литературные и даже политические доносы, в чем-то схожие с нашей литературной ситуацией.

Самый, пожалуй, показательный пример – объявление сумасшедшим П. Чаадаева, в прошлом блестящего офицера, оригинального мыслителя и публициста, автора взрывных «Философских писем». Его образ мыслей и поведение, с точки зрения властей и верных им слуг, настолько отличались от официально допустимых, что «пресечь» сумели только так. Дело Чаадаева носило явно политический оттенок – с изъятием бумаг, допросами – и было не единственным. Что и говорить, обвинения в неблагонамеренности и неблагонадежности преследовали в те времена многих: «мастеров услужить» и в реальности, и в литературе хватало.

Весомое подтверждение этому уже в наше время в статье «Сюжет „Горя от ума“» дал прекрасный знаток эпохи Ю. Тынянов. На большом литературном и биографическом материале он показал типичность того, что произошло с Чацким в доме Фамусова, подчеркнув: выдумка, едва родившись, тут же «приобретает характер сговора, заговора», а его участники легко и привычно от бытовых обвинений переходят к политическим.

В сюжете комедии выдумка о сумасшествии Чацкого, по мнению исследователя, играет центральную роль, организует все действие и влияет на расстановку сил (а заварил-то кашу «невлиятельный», по мнению иного читателя, Загорецкий!). Какова она и в чем ее смысл мы уже видели. Именно поэтому, считает ученый, «Горе от ума» имело для своего времени – и имеет, добавим мы, для любого времени – «громадное жизненное, общественное, историческое значение», что порой ускользает от читателей и исполнителей, завороженных прекрасной литературной формой произведения гениального мастера, его «искусством живого изображения».

Тынянов проницательно назвал и один из литературных источников, который, видимо, подпитывал сюжет «Горя от ума», – комедию П. Бомарше «Севильский цирюльник». Но, думаю, будет неправ тот, кто протянет прямую линию между двумя шедеврами, отстоящими друг от друга почти на пятьдесят лет. Ведь не называем же мы среди прямых прототипов Загорецкого и Молчалина, Шпирха и Шприха, прочих наших отечественных литературных негодяев шекспировских Шейлока и Фальстафа, мольеровского Тартюфа, хотя они хорошо были знакомы Грибоедову и его современникам, часто упоминались в критике и литературной переписке.

Художника питает время, его он в конечном счете и выражает, с ним сопоставляет свой внутренний мир, соглашается, спорит, пророчествует. Если писатель, как нерадивый ученик, списывает у дальнего или ближнего соседа сюжет или образ, его в лучшем случае называют эпигоном. Да и как переселить героя в иную историческую обстановку? Попробуйте мысленно сделать такое – и вы сразу же почувствуете, как ваш подопытный начнет задыхаться без воздуха своего времени.

Что же тогда имеет в виду Тынянов, приводя вот такой диалог из «Севильского цирюльника»?

«Базиль. …Втянуть его в скверную историю – это в добрый час, и тем временем оклеветать его бесповоротно.

Бартоло. Странный способ отделаться от человека!

Базиль. Клевета, сударь: вы совсем не знаете того, чем пренебрегаете. Мне приходилось видеть честнейших людей, почти униженных ею. Поверьте, не существует той плоской злостной выдумки, мерзости, нелепой сказки, которую нельзя было бы сделать пищей праздных людей в большом городе, как следует взявшись за это, а у нас тут имеются такие ловкачи… Сначала легкий говор, низко реющий над землей, как ласточка перед грозой, шепот pianissimo бежит и оставляет за собой ядовитый след. Чей-нибудь рот приютит его и piano, piano с ловкостью сунет в ваше ухо. Зло сделано. Оно прорастает, ползет, вьется, и rinforzando из уст в уста пойдет гулять. Затем вдруг, не знаю отчего, клевета поднимается, свистит, раздувается, растет у вас на глазах. Она устремляется вперед, ширит свой полет, кружится, схватывает все, рвет, увлекает за собой, сверкает и гремит, и вот, благодаря небу, она превратилась в общий крик, crescendo всего общества, мощный хор из ненависти и проклятий. Кой черт устоит перед ней?»

Я думаю, что это как раз тот случай, когда можно говорить о «вечных» сюжетах и проблемах, знакомых литературам разных времен и народов, неизменно на протяжении веков будораживших писательскую мысль и притягивавших ее своей жизненной нерешенностью. Но будучи «вечными» они всегда имеют национальную окраску и творческую неповторимость.

Мучаясь болями своего времени, всматриваясь в дела и вслушиваясь в говор своих современников, переводя их в Слово, настоящий писатель, как и любой мастер, естественно учитывает чужой творческий опыт.

В этом смысле вся русская классическая литература, как и культура в целом, обладала замечательным свойством. Она – открытая, чуткая. Всегда сохраняя в неприкосновенности, как золотой запас, национальные основы и своеобразие, внимательно и доброжелательно наблюдала, чем богаты ее сестры, чем живут другие народы. И нередко брала у других «свое» (по замечанию Жуковского о раннем Пушкине), близкое внутренним устремлениям. Одним словом, охотно училась и не стыдилась этого. Но потом, отобрав и усвоив необходимое для себя, переработав, сообразуясь с национальными потребностями и задачами, удивляла мир открытиями, которые могли появиться только в недрах России.

Вот и Грибоедов, обладая поразительным гражданским и писательским чутьем, обратился к старому, как мир, «вечному» сюжету людских взаимоотношений. Но взял его не отвлеченно, не как психологический феномен, не как повод для моральных сентенций. Сюжет «Горя от ума» и все действующие лица комедии не пересажены откуда-то на отечественную почву, а родились здесь, имеют конкретное историческое, общественное, нравственное, даже географическое обличье. Душа у пьесы – чисто русская!

Вспомним еще раз признание Молчалина: «Мне завещал отец…» Подобные наставления, как мы знаем, были даны в детстве и Чичикову. Может быть, случайное совпадение? Конечно, нет.

Еще в 1789 году в «Житии Ф. В. Ушакова», написанном одним из честнейших граждан России – А. Радищевым, содержалась беспощадная картина нравов, свойственных среде «умеренности и аккуратности».

«Большая часть просителей, – замечает Радищев, – думают, и нередко справедливо, что для достижения своей цели нужна приязнь всех тех, кто хотя бы мизинцем до дела их касается; и для того употребляют