И еще одно. Дом был моей гаванью, полной любви, тут разносились успокоительные позывные «Радио-4», скромная поэзия прогноза погоды и дивная мелодия «Дисков необитаемого острова». Дома я мог мечтать, будто я — Робинзон на своем собственном острове, недосягаемо далеко от всех одноклассников. Я мог укрыться в своей комнате и расстрелять всех плохих парней в «Овервотч», уплыть на остров в «Мист», парить в воздухе, как мой тезка Линк в «Зельде». А потом меня звали к ужину, я отрывался от монитора и вместо него видел родителей — моих чуточку странных, умных, обожающих меня родителей. За обедом мы болтали об интересных научных вопросах, например о собаках Павлова или коте Шредингера, и глаза родителей разгорались от оживления, и бокалы с вином тоже сверкали. Мы ели разные вкусные вещи, смешивая, как и во всем остальном, американские обычаи с английскими. И за этим столом я был не последним, а первым. Я был их сокровищем, не Двенадцатым, а Первым, единственным. Только здесь я чувствовал себя не самым ничтожным, а самым главным. Дом — мое убежище от рабства и унижения. Нет, я не хотел приводить сюда Лоама с дружками, не хотел даже упоминать их имена, не хотел впускать их в мою безопасную гавань. Но порой я задумывался, как часто другие дети, которых травят, поступают в точности так же: скрывают от родителей даже имена своих палачей.

Полной безопасности не было даже дома. Даже в моей комнате ночью. Тут-то начинал работать телефон, социальные — точнее, антисоциальные — сети. Лоам и Ли, Тюрк и Иган, и Пенкрофт вторгались в мое святилище писком, свистом, звоном Инстаграма, Снэпчата, электронной почты, эсэмэсок. Сколько угодно способов осыпать мою крепость оскорблениями, как стрелами. Крошечные, невинные с виду символы, миленькие смайлики, белые сердечки «я тебе нравлюсь?» и маленькие зеленые пузыри текста. Как может симпатичный улыбчивый смайлик вызвать дурноту? Почему при виде пузыря текста размером с ноготок сердце подпрыгивает и застревает в горле? Или при виде малыша-привидения на глаза просятся слезы? Сейчас объясню. Потому что улыбка означает, что все смеются над остроумным прозвищем, которое придумала тебе Миранда Пенкрофт. Потому что сердечко проставлено под дурацким снимком — тебя щелкнули в одних трусах в раздевалке. Потому что текст в пузыре именует тебя геем, придурком, засранцем или в одну достопамятную ночь сообщает, что «такому уроду лучше не жить». Я стал бояться собственного телефона, этих негромких звуков. Не знаю, почему я не избавился от него. Порой так и тянуло разбить его гладкий экран, но он имел надо мной какую-то власть, дорогой, клевый, самоуверенный смартфон, скрывавший в своем никелевом брюхе больше хитроумных технологий, чем когда-то понадобилось, чтобы отправить «Аполлон» к Луне. А потому он так и лежал, целехонький, на тумбочке у моей кровати, зловещий черный прямоугольник. Порой он принимался жужжать как раз в тот момент, когда я засыпал, и липкий страх охватывал меня, изжога подступала к горлу, и я ворочался до раннего утра, пока небо за окном не окрашивалось серым, как при мигрени.

Я рассказываю все это обзорно и как бы не всматриваясь, потому что это дерьмо длилось три года. Но, разумеется, больно бил каждый эпизод, и каждый день в школе на лбу у меня проступал знак вай-фая, и я старался не плакать, а по ночам я плакал у себя в комнате, глядя на агрессивный смартфон и дожидаясь полуночи, когда он смолкал наконец, когда тролли отправлялись спать. Но если бы я вздумал расписывать все в деталях, вы бы давно бросили читать. И вообще все это — лишь пролог к той истории, которая произошла на самом острове.

Под конец первого года в школе я решил, что с меня хватит, и хотел обратиться за помощью к мистеру Эррингтону. Уроки были для меня островами безопасности — как для большинства подвергающихся травле детей. Спросите любого, кому туго приходится в школе, и он или она скажет вам, что в классе, на глазах у учителя, чувствуешь себя в безопасности. На уроках я жил, я расцветал: моя любимая математика, естественные науки, обожаемая литература — все это служило мне утешением. Учителя, за исключением только подлого мистера Ллевеллина, относились ко мне хорошо. Только они в Осни и относились ко мне хорошо. И когда стрелка часов подползала к перемене и тем более ко времени обеда, мне становилось дурно и хотелось, чтобы урок длился и длился. В Осни запрещено отсиживаться на перемене в библиотеке или классе — тут учителя фанатики свежего воздуха, они открывают окна и гонят всех прочь, в коридоры, уставленные серебряными трофеями.

Мы, кроткие кротики, не любим свежий воздух. Мы предпочитаем задернутые занавески и искусственное освещение собственных спален, дружелюбное гудение процессора в любимом компе. Я ненавидел свежий воздух, потому что в коридоре меня ждал Лоам с дружками. То есть пока я не попал на остров. На острове свежий воздух показался мне вполне даже ничего.

Что касается учителей, у меня сложились неплохие отношения с мистером Адамсоном, преподавателем физики и биологии, мисс Харди, которая вела английскую литературу, и особенно с моим «бойфрендом» мистером Эррингтоном, математиком. Все они были довольно сильны в своих предметах, но я, наверное, знал примерно столько же, сколько они, поскольку учителей в Осни отбирали главным образом за спортивные достижения. Мисс Харди когда-то профессионально играла в большой теннис, мистер Адамсон был специалистом по физическим нагрузкам и разрабатывал режим тренировок для футболистов, а мистер Эррингтон боксировал, так что я надеялся, уж он-то справится с Лоамом. В классе было видно, с каким облегчением учителя вызывают меня или видят, что я поднимаю руку: они знали, что получат правильный ответ от ученика, всерьез занимающегося их предметом, от этого маленького острова в океане скучающих, нелюбознательных, непригодных для обучения школьников, нетерпеливо ждущих урока физкультуры. Каждый раз, когда они сообщали мне какие-то сведения, как это сделал мистер Эррингтон, научив меня стишку о Пи, или когда мы поверх голов всех прочих ребят обменивались непонятной прочим шуточкой, я откладывал это мгновение в свою копилку. Но хотя учителя были для меня лучшими друзьями, чем все остальные в школе, я себя не обманывал: я был для них всего лишь пареньком, который хорошо справляется с предметом, и не более того. Ни один из них не интересовался мной и не пытался мне помочь. Так, мимоходом брошенная шутка и похвала, но эти клочья составляли все сколько-то человеческое общение, на какое я мог рассчитывать в Осни. Вот почему после кошмарного Дня спорта я решился поговорить с мистером Эррингтоном.

У нас в Штатах нет Дня спорта. Худшее спортивное унижение я пережил там в Детской лиге, не сумел ни пробить толком, ни поймать бейсбольный мяч. Но: тогда я был мал и нисколько не переживал из-за этого. Детская лига — действительно игра, а не спорт. В первый день в школе Осни я был уже достаточно взрослым, чтобы нервничать из-за своего результата. Спорт в Осни — страшно серьезное дело. Для неспортивного ребенка День спорта оказался бы мукой в любой школе: это празднество для того и задумано, чтобы выставить напоказ все твои недостатки. Унижение невыносимое, причем на глазах у всех.

По подвесному мосту мы перешли на просторное спортивное поле: школа не пользовалась площадками в местном парке, о нет: собственная беговая дорожка, свои стадионы, бассейн и так далее. Я участвовал только в одном мероприятии — меня допустили к эстафете Одиннадцатых, завершающей день, и пока я носился, выполняя поручения Лоама и его дружков, в животе у меня все громче урчало от тревоги. И конечно же я уронил палочку, и вся школа презрительно выкликала мое имя, и даже Одиннадцатые смотрели на меня, как на грязь под своими ногами. На исходе этого дня я понял: с меня хватит. Решил назавтра же поговорить с мистером Эррингтоном. Второй такой школьный год я не переживу. Ни семестра, ни недели, ни дня.