в саду вокруг дома. Я усаживаюсь в кресло, Диана что-то дописывает в блокноте и поднимает на меня глаза. Ее улыбка прозрачна, как родниковая вода, и не способна хранить секреты. Я тут же все понимаю.

– Вы перенесли встречу, чтобы я смог ее увидеть?

– Не надо было? Не переживайте, мы с мужем никогда не обсуждаем то, что говорится здесь и по другую сторону стены.

– Значит, я должен вас поблагодарить?

– Благодарите судьбу, я всего лишь ей помогла!

– Почему эта девушка так на меня действует, хотя я ее даже не знаю?

– Давайте выясним!

Глава 16

Отпустить педали

Я выдерживаю паузу, хотя повисшая в комнате тишина напоминает грозовое небо.

В начале сеанса я всегда выжидаю, чтобы пациент заговорил первым. Иногда это работает.

Не всегда.

Не сейчас.

Капуцина смотрит в пол, как маленькая застенчивая девочка. Носки слегка повернуты внутрь. В этом видно желание защититься, замкнуться в себе: я закрываюсь, сворачиваюсь калачиком, съеживаюсь в позе эмбриона. Открыться другому человеку всегда непросто, психиатр он или нет. Врачебная этика не дает нам права влезать в душевные переживания пациента. Большим и указательным пальцами правой руки она быстро, без остановки крутит перстень с печаткой на среднем пальце левой руки. Я пробую начать разговор.

– Это перстень вашего отца?

– Да. Он редко его носил. Из-за правил гигиены в больнице.

– Он вам подходит.

– У него были тонкие пальцы.

– Пальцы детского хирурга.

– Да.

– А у вас? Чьи у вас пальцы?

Она расцепляет руки, крутит кистями, сжимает и разжимает кулаки, размышляет. Возможно, впервые в жизни она пытается прочитать по рукам будущее. Мы постоянно видим столько рук, что в конце концов перестаем их замечать. А ведь они могут многое рассказать. Сухие, шершавые, нежные, ухоженные, исцарапанные, покрытые сосудистой сеткой или с набухшими венами, проступающими под кожей, как провода под ковром. С короткими, длинными или обгрызенными ногтями, с обкусанными заусенцами – у тех, кто не выносит, когда что-то торчит и цепляется. У рук свой особый язык.

Мне бы очень хотелось, чтобы моя пациентка позволила себе подумать, что у нее пальцы феи.

– Пальцы уставшей старшей сестры? – неуверенно говорит она.

Даже феи иногда устают…

Я спрашиваю, о чем она сегодня хочет мне рассказать. Она опускает взгляд, теребит ремешок сумки, лежащей рядом на кресле. Скручивает, разглаживает, снова скручивает, наматывает на палец.

– Не знаю. Я не привыкла говорить о себе.

– Почему же?

– Потому что это не очень интересно.

– Бросьте! Вы ошибаетесь, мне, например, это необходимо, если вы хотите, чтобы я вам помог. Вы же хотите, чтобы я вам помог?

– Думаю, да.

– В прошлый раз вы рассказали о решении вашей сестры и последовавшем за этим взрыве, о чемодане, забытом на вокзале, и о вечеринке, на которой вы выставили себя на посмешище – это ваши слова – и в итоге оказались в отделении скорой помощи.

– Я немного отпустила педали.

– Немного. Машина или велосипед?

– Что?

– Машина или велосипед? Не думайте.

– Велосипед.

– Хорошо. Для чего нужны педали на велосипеде?

– Чтобы он ехал вперед.

– А что произойдет, если ноги с них соскользнут?

– Велосипед продолжит ехать?

– Верно! Первая хорошая новость! Сразу вы не упадете.

– Разве я уже не упала?

– А вы как думаете?

– Раньше у меня не было права падать.

– Почему?

– Сначала я хотела, чтобы отец мной гордился, а потом, когда его не стало, я должна была крепко стоять на ногах ради сестры.

Я не могу сказать ей все. Она сама должна понять, осознать, что в бурю невозможно устоять на прямых ногах, что иногда нужно пригнуться, чтобы не сломаться. Сколько дубов я наставлял на путь тростника в этом кабинете… Некоторые так и остались дубами: вырванные с корнем, они валяются на земле в ожидании смерти – легкая добыча для паразитов, которыми изобилует наше общество. Другие поняли, что имеют право быть тонкими травинками, пригибаться под порывами стихии и выпрямляться, когда утихнет ветер.

В Капуцине есть и то и другое. Мне кажется, она нагнулась до земли, но сейчас постепенно выпрямляется. Сила дуба и гибкость тростника. Доказательств у меня нет, но она производит такое впечатление.

Могу предположить, что после аварии она потеряла все ориентиры, мечты о будущем – все поле возможностей затопили слезы сокрушительного горя. Как она могла строить планы, когда несчастный случай только что доказал ей, что все может оборваться в любой момент, как жизнь дрозда, подстреленного на лету. Бах! Взмах крыльев, простор, свобода – и вдруг ничего. Только младшая сестра, ни в чем не повинная сиротка. Как и она сама. Но разве она позволила себе побыть сиротой? Сиротами могут быть только дети. Ей уже исполнилось восемнадцать, а значит, официально взрослая, хотя она была еще ребенком.

– Может, сестра, сама не зная, помогла вам устоять?

– Ну… От ее новости у меня словно люк открылся под ногами, и вот я болтаюсь над пустотой.

– А что, если ее присутствие и было этим люком – алиби, чтобы собрать волю в кулак и держаться?

– А если она уходит, у меня больше нет повода держаться? И потому я разваливаюсь на части?

– Что вы об этом думаете?

– Думаю, что решение Адели – полнейшее безумие. Все коту под хвост.

– Что именно?

– Ее будущее.

– Она, похоже, видит это иначе. А что с вашим будущим?

– Тоже загублено.

– Чем?

Она опускает глаза. Снова хватается за ремешок. Заворачивает носки еще больше внутрь.

Я готовлюсь к цунами.

Повисла тишина.

Волна не нахлынула.

Она возвела высокую прочную дамбу.

Она сжимает челюсти – желваки чуть ниже ушей то появляются, то исчезают. Снова крутит перстень. Положила ногу на ногу.

Я вижу, как она переводит дыхание и загораживается щитом, укрываясь от моих пусть и благожелательных, но все же выпадов. Она справилась с эмоциональной дрожью, которую мне, кажется, удалось заметить: чуть дрогнуло левое веко, подбородок… Так трескается стена, которую подтачивает вода. И снова все под контролем.

– Я, как и Адели, с первого раза сдала все экзамены за первый курс медицинского факультета. Но после аварии мне пришлось все бросить, чтобы заботиться о сестре. И мне больно видеть, что ее успех тоже улетает в трубу.

– Если говорить о сестре, что для вас важнее всего?

– Ее счастье. После того, что она пережила в детстве.

– Кто вам сказал, что если она станет не климатической активисткой, а врачом, то будет счастливее?

– Активизм не профессия.

– Все так, но в нем есть определенный смысл.

– Как и в медицине.

– Разве не она должна выбирать, что ей больше подходит?

– Я заботилась о ней и старалась построить ее будущее без родителей. Не знаю, что я сделала не так, почему она выбрала такой путь…

– Кто вам сказал, что она не выбрала бы его без аварии?

– Никто.

– Кто вам сказал, что этот путь плохой?

– Он ненадежный.

– И что с того?

– Неожиданности приносят беспокойство.

– А беспокойство – это проблема?

– Для меня – да.

– А для нее?

– По всей видимости, нет.

– Ну а вы? Куда вы хотите двигаться дальше?

Она теребит разноцветный шарф, глядя в пустоту. Глаза блестят. Едва слышно отвечает:

– Не знаю.

Я молча жду.

– Я нашла на чердаке дневники отца.

– О!

– Десятки тетрадей, одинаковые, только разного цвета. Я узнала его почерк. На каждой обложке две даты, от более ранних к более поздним. Думаю, он вел дневник. Я не решилась заглянуть.

– Почему?

– У меня было бы ощущение, что я его предаю.

– Разве можно предать мертвых?

– Можно, если не уважаешь их последнее желание.

– Он хоть раз велел вам не прикасаться к этим тетрадям? Или, может, написал на первой странице, что это нельзя читать?

– Нет.

– Насколько легко было их найти?

– Они лежали в запертой шкатулке. А ключ был у меня под носом. Висел на брелке, который я смастерила для него в начальной школе.

– Разве это не удивительно?

Наконец, она мне улыбнулась.

Слабая улыбка, едва заметная, намек на улыбку. Но для нее это уже маленькая победа.

И для меня.

Глава 17

Смутные воспоминания