– Вы думаете, Туровский замешан в убийстве?

– Маловероятно.

Я устроился в продавленном кресле, но старик ничего больше говорить не стал, а только протянул мне сделанные кем-то на ходу фотографии двух немцев в верхней одежде. Это были Бременкамп и его адъютант. Я порассматривал их какое-то время, чтобы запомнить наверняка, а когда отдал назад, старик сложил их обратно в папку, молча поднялся и, одевшись, вышел из номера. Я направился следом.

7.

Дверь была незаперта, мы вошли. Я заглянул в гостиную. Посреди прокуренной комнаты сидели четверо немолодых и относительно усатых мужчин в закатанных рубашках и шлепали по столу картами. Туровский как раз заканчивал какую-то историю:

– …такой зарежет и еще нож оближет. И вот, значит, вскрывают медведя, а у него в животе череп и записная книжечка, исписанная мелким почерком.

После этого он так сильно захохотал, что аж покраснел, выронил несколько карт из рук и, потянувшись подбирать их с полу, увидел нас со стариком.

– О-о-о, польские коллеги прибыли! Пожалуйте, мы как раз партию заканчивали.

Мужчины за столом приветственно погудели сквозь зажатые в зубах сигареты. Туровский вскочил с места и принялся помогать нам с одеждой, причем выгадал момент, когда мы втроем оказались не видны гостям, и шепотом сообщил, что его сотрудник уже отправился дежурить возле квартиры Бременкампа. Потом он вернулся за стол и указал на два свободных стула по бокам от него. Я отказался играть, сославшись на желание сперва поужинать, а вот старик с видимым удовольствием уселся ждать новой сдачи карт. Я порылся на кухне, где на столе и в холодильнике были сложены, очевидно, пайки всех участвующих в игре, и соорудил себе и старику несколько бутербродов. Когда я принес ему тарелку и стакан чая, новая партия уже началась, и мне пришлось слегка тормошить моментально ушедшего в игру старика, чтобы он хоть немного поел.

Туровский представил нас – жующего меня и не поднимающего головы от карт старика – собравшимся. Был Навроцкий, оказавшийся без верхней одежды худющим. Сидел он, отодвинувшись от стола и как бы боком, неудобно согнувшись. Возможно, это как-то объяснялось тем, что при советах он был, по словам Туровского, преподавателем пединститута. Был немец Генрих Карлович, у которого вместо фамилии шла должность – он был тем офицером, который курировал работу городской газеты. Генрих Карлович был из прибалтийских немцев и в юности даже воевал за белых, поэтому, как и не пришедший, но передававший привет еще один офицер, контролировавший работу русской полиции, сразу и с удовольствием влился в компанию Туровского и Брандта. Был он тихий и улыбчивый, за весь вечер не сказал и пяти фраз, но все же было видно, что в его присутствии Туровский говорит не совсем так, как говорил бы без него.

Четвертым за столом сидел мужчина с проборчиком, которого я видел на кладбище. Вблизи он оказался моложе. Его звали Александр Петрович Венславский, он был младшим сыном помещика, владевшего неподалеку до революции поместьем, и приехал из Берлина, где жил уже двадцать лет и обзавелся семьей и предприятием в надежде как-нибудь получить семейное добро в свое распоряжение. Генрих Карлович на все эти слова Туровского одобряюще кивал головой – очевидно было, что он понимает, что Венславский сидит здесь, в том числе и чтобы в дальнейшем заручиться его поддержкой при переговорах с администрацией, и заранее показывал, что он-то эту поддержку окажет, да только от него ничего особенно и не зависит.

Они играли старой, весело засаленной колодой, в которой семерка червей то ли порвалась, то ли потерялась, и теперь была заменена более-менее правдоподобной винной этикеткой, приклеенной на картонку. Кому выпадала эта карта, было видно сразу, но демократичность этой нечестности, равная вероятность любого игрока на нее нарваться, была как будто просто новым правилом покера, любопытным усовершенствованием, делающим игру остроумнее и свежее.

– Кто у меня в салоне только ни бывал, – сказал Туровский с интонацией, показывающей, что сейчас будет очередной завиральный рассказ.

Бывал у него один старый полицейский по прозвищу Покамест, который сейчас уже из дома носу не показывает, потому что «ну это долго рассказывать». Был один офицер, который говорил только и исключительно «ээээээ… тово» и «тово, ээээээ...». Был проездом с фронта один в прошлом корнет, а сейчас переводчик в штабе, который должен был каждый вечер идти в передовой окоп, ложиться на бруствер и читать в рупор написанную какими-то умниками в штабе (тут Туровский извинился перед Генрихом Карловичем, если говорит лишнее, на что Генрих Карлович только и пробормотал «ничего, ничего») галиматью про «сдавайся, Ванюшка» и жидобольшевиков-кровопийц.Однажды корнету ответили с той стороны в такой же рупор: «не надоело брехать?», – и тот вдруг раскис и принялся долго, уже совсем в темноте, не замечая осуждающих взглядов немецких солдат, которым он мешал спокойно прикорнуть, пока начальство не видит, объяснять, что надоело, конечно, надоело, но а что поделаешь.

Я поинтересовался, не приглашают ли на вечера бургомистра.

– А зачем? Он уже бовшой, сам отлично себе развлечения находит, – ответил Туровский и сразу же уточнил старику, – извините, если что, я против поляков ничего не имею.

– Что вы, сам их не очень.

Все засмеялись.

Я прошелся в спальню. Там были скудные советские стол, кровать и книжный шкаф. Книги, однако, все были старые и, определенно, еще дореволюционные. Я просмотрел газету, лежавшую на столе. Ее открывала написанная глухим канцеляритом колонка Брандта-младшего об успехах немецкого оружия, дальше шли несколько уже не подписанных сводок с фронтов, захватывающие истории с открытия нового завода, репортаж из чудесной парикмахерской на Успенке, наблюдения старожилов о погоде и отчет с концерта застрявшей в начале войны в Киеве, да так и продолжившей гастроли уже по занятым немцами городам труппе свердловского музыкального театра. На последней странице, ниже рекламы и правее расписания фильмов и театральных постановок, мелким шрифтом были набраны объявления. Несколько человек искали родственников, бог знает где прячущийся в городе извозчик искал лошадь, а совсем внизу кто-то, живущий ровно по адресу Туровского, искал переписку Василия Розанова с Константином Леонтьевым и был готов заплатить за нее «в том числе и продуктами».

Я вернулся в комнату на словах Туровского «виноват, говорит, господин взводный» и сел спиной к горячей кафельной печке. На столе кроме карт, раскрошенных мелков, сигарет и тусклых залапанных стаканов теперь лежала смятая фольга. Судя по гулявшей по лицу Венславского довольной улыбке, шоколад принес он.

–Берите, очень вкусный.