что проболела, – моя бабушка, она сейчас уже умерла, ужасно боялась советскую школу и запрещала родителям меня туда пускать. Это она меня так хорошо немецкому научила. Вы немецкий знаете?

– Нет, но я знаю польский.

– С ума сойти. Вот это повезло. Ну скажите что-нибудь по-польски.

Я сказал, что меня зовут Яцек и я забыл в этом кармане синюю корову. Она засмеялась и смахнула со стола стакан.

– Ха-ха, жуть. А я еще французский знаю.

Она сказала что-то по-французски, и я заметил, как в нашу сторону из-за своих тарелок обернулось несколько недовольных рабоче-крестьянских голов.

– Мама дорогая, это где вас так угораздило? – спросила она, заметив дырку в моем пальто.

– Долгая история. Если коротко, я бы посоветовал вам никогда не ездить в Барсуки.

Волочанинова пробормотала «хорошо» и «конечно», но рукой уже отодвинула полу пальто и как будто даже забыла про пюре.

– Ой, какой пиджак у вас красивый! Это же шевиот? Сами шили?

– Понятия не имею, что это, – я еще хотел сказать, что купил готовый, но не успел.

– Ну так это шевиот, сообщаю вам. Хорошо устроились – даже не знаете, в чем ходите! Польский, небось? Видно, что довоенный – качественная вещь. А это барашек? Знатно.

Она указала на воротник пальто.

– Скажите честно: мое пальто настолько смехотворно?

– О чем вы?

– Не жалейте меня, скажите, как думаете. Бургомистр, глядя на меня, не мог заткнуться, рассказывая о любимых тканях, теперь вы туда же.

Она засмеялась.

– Ну оно, действительно, немного странное. Но вам идет!

Я оглядел пальто.

– Ну ведь оно не женское? Меня убеждали, что оно мужское.

– Оно мужское! Даже мужественное! Просто выглядит чудно, вот и все.

– Да где я вам другое достану посреди войны.

– Я понимаю! Оно отличное! Великолепное пальто!

– У меня было нормального цвета, но я потерял его при переездах. Обычно я не ношу женские вещи, уж поверьте.

– Хорошо-хорошо, я молчу. Давайте вы дальше будете узнавать, что вам нужно. Погодите, а вы же меня до дома провожаете?

Да, я провожал ее до дома.

Мы вышли на улицу в сумерки. То начинался, то переставал мелкий мокрый снег. Первое, что Волочанинова посчитала необходимым сообщить про коменданта, это что он носит монокль.

– В жизни никого не видела, кто бы носил монокль.

Комендант был «волшебный человек, ничего плохого не скажу». Вся ее информация была такого же толка. Сама она на службу приходила к девяти, а вот он – когда как. «Ну у него же совещания и прочее». Она в основном просто сидела в кабинете рядом с секретаршей и делала переводы документов с немецкого на русский, а потом переводила на немецкий написанные на русском заявления.

– А знаете такого Бременкампа?

– Нет, кто это?

– Из военного аппарата один офицер.

Она покачала головой.

– Я совсем с немцами не пересекаюсь. Это ваш подозреваемый?

– Что вы, у нас нет никаких подозреваемых. Я же говорю, я просто частное лицо и только собираю информацию для заказчика.

– Понятно, понятно. Вы не можете такое обсуждать. Я все это очень хорошо понимаю.

В овраге слева по дороге, по которой мы шли, показался деревянный помост, на котором четыре девицы в национальных костюмах нехотя отплясывали под музыку устроившегося на стуле в углу сцены старичка-баяниста. Баянист был в теплом ватнике и шапке-ушанке, а девушки на плечи набросили тулупчики.

– Так вот куда откочевала труппа ресторана «Славянский базар».

– Это вы только что придумали?

– Не смешно?

Лида посмеялась, а потом сказала:

– Ой, а вам, может быть, в церковь надо?

– С чего бы это мне в церковь надо?

– Я думала, все эмигранты религиозные.

Я только пожал на это плечами. Мы все поднимались в гору по узкой и пустынной улице и наконец поднялись к небольшой церкви с крупной колокольней, пристроенной как будто сбоку и не вполне уверенно.

– Вот Лев Георгич был религиозный человек, хоть и немец. Он же крещеный был, вы знаете?

Я покачал головой.

– Когда вы его последний раз видели?

– Дайте подумать. Давно, мне кажется, месяца полтора назад. Наверное, последний раз – это новогодняя вечеринка в редакции нашей газеты, «Новый путь» называется. Там вся наша, так сказать, интеллигенция была, ну и пару немцев, с которыми у Александра Львовича и Льва Георгича хорошие отношения были. Вы нормально к немцам относитесь?

– Нормально.

– И я нормально. Был смешной момент на вечеринке, когда Александр Львович выпил немножко и пристал к помощнику полицмейстера, чтобы тот сыграл на гитаре. Ну узнал откуда-то, что тот хорошо играет. А тот ни в какую – поздно уже, громко будет. Но Александ Львович настаивал, и тогда тот сел в углу, взял гитару и стал играть очень тихо, но так жестикулировать, как будто сейчас струны порвет. Все ужасно смеялись. А видели бы вы, как потом Ульяна Сергевна, докторша наша, танцевала. Боже мой, даже вспоминать неловко. Жалко, она больше на вечеринки не ходит – у нее, понимаете ли, роман с офицером, не до того.

– А что же Брандт-старший? Про него что-нибудь помните?

– Конечно, помню. Помню, он и меня тащил танцевать: «Извините Лидия Михална, что без галстука».А я не Михална. Я Кирилловна. А потом гуся ели – у них был, представьте себе, гусь с ножками в бумажных розеточках. А к чаю был лимон.

Я рассказал ей, как сам провел рождество. Слушая, она приоткрывала рот, как будто набирая дыхание для ответа, которого все-таки не произносила, и активно кивала даже таким репликам, которые никакой особой реакции от нее не требовали. У нее было не слишком красивое, но свежее и румяное лицо, на которое было приятно смотреть.

– Вы меня дальше не провожайте. Мне все равно еще в магазин зайти надо. А живу я через дорогу.

– Ну если через дорогу, тогда ладно. Покажите только, в какую сторону мне идти в гостиницу.

Она показала. Мы неловко пожали друг другу руки, и, оборачиваясь, чтобы уходить, Волочанинова чуть не сбила двух тощих солдат, кажется, ровно тех же самых, каких я видел днем. Они шли с новенькими непочатыми буханками хлеба в руках и молча таращили на нас глаза. Волочанинова сделала уже пару шагов, но снова обернулась и спросила:

– Стойте! Последний вопрос. А что вы говорили тогда в столовой