Путешествие по Европе, люди! Но душа отказывалась радоваться. Дети спали на ходу.

Измученные, помятые, как беженцы, мы приехали на театральный фестиваль, и (о, семейные тайны) я все быстро постирала и повесила на балкончике. Под крупными альпийскими звездами нас повели ужинать в средневековый ресторан, зажгли свечи. В старые лагерные времена люди много чего делали за тарелку горячего супа...

Драматург из великой страны Россия прибыла в Гренобль на исполнение своей пьесы в вечернем костюме.

Все прошло хорошо, и в первый раз в жизни я говорила полтора часа на французском языке, как мои образованные предки, и отвечала на вопросы публики. Исполнялась пьеса «Изолированный бокс», разговор двух умирающих женщин, старой и молодой, в боксе онкологической больницы. Зачем им это, думала я. Мода на нас, думала я. Все пройдет, думала я. То, что дома меня ждет привет от Колодкина, я даже и не вспоминала.

Спустя месяц, 19 августа 1991 года, в понедельник, мы проснулись в Берлине от тонкого отчаянного крика нашей подруги Антье, моей переводчицы:

— В Москве путч!

У нее работал телевизор, который принимал первую программу советского телевидения (для западной группы войск). По этой программе шло знаменитое «Лебединое озеро». На экране появились члены ГКЧП: зловещий Язов, трясущийся Янаев, выпученный Пуго, какой-то вороватый Стародубцев, жирный притвора Павлов. Телевизор был черно-белый, и все изображение выглядело пыльным. Какое-то собрание пайщиков-мужчин кооператива в красном уголке по поводу недопущения под окнами строительства чужих гаражей. Друг друга не уважают, вор на воре, но общая злоба роднит.

По другому телевизору шло западное берлинское цветное изображение. Там дело было страшнее. Там бесконечно мигало, моргало огоньками, гремели выстрелы, там непрерывно ехали танки.

В Москве остались наш Кирюша с женой и детьми, наши старушки. Денег у Кирюши и бабушек не было. Деньги лежали у меня на книжке, мне туда присылали гонорары за пьесы. Я получала почти регулярно 160 рублей в месяц. У меня тогда шло только в Москве семь-восемь спектаклей.

Девятнадцатого числа к вечеру мы решили, что меня ждет в Москве верный арест. Коммунисты пришли к власти. Боря и Федя потащились на квартиру к сыну Антье, Мишке, клеить обои. Было решено, что мы пока переждем путч у него.

Наташа слегла с температурой и животом. К вечеру ребенок еле доползал до уборной. Я пошла в магазин по шоссе. Здесь можно было реветь в полный голос, как в чистом поле. Мимо летели немецкие машины. Как жить здесь? И больше не видеть своих, не видеть никого, говорить по-русски только с такими же переселенцами, как ты, не понимать ничего, не жить дома? Как слепоглухонемые? Ни Кирюши с детьми, ни мамы, ни родных? И ни полей, ни лесочков под Москвой, ни автобуса на Рузу, ни Вспольного переулка, ни родных улиц — Чехова и Пушкинской, ни подруг и друзей, ни этой текущей по улицам кошмарной толпы... Не слышать ее прекрасного матерного языка... Вообще это что?! Конец? Да лучше пересидеть в лагере сколько-то, злобно думала я. Делов-то. Дети вырастут, ничего. Если только их тоже не посадят...

На второй день цветной экран показал нам баррикады вокруг Белого дома. Ребят, девочек, взрослых, стариков и старух, веселых, спокойных, слишком веселых и слишком спокойных. Танки и танкистов. Затем мы увидели какую-то немыслимую демонстрацию на проспекте Маркса — торопливое шествие упитанных, немного озабоченных, но тоже спокойных, как кошки в виду собак, то ли кооператоров, то ли предпринимателей. Они шли плотной, слитной, очень длинной колонной, немножко толкались, сбившись гуртом, как бы заслоняясь спинами друг друга, и несли, деликатно держа нетрудовыми пальчиками, здоровенное и тоже очень длинное трехцветное российское знамя — в стране победившего коммунизма! Рядом, аналогично теснясь, ползли танки. В танках сидели невидимые миру не очень сытые, молоденькие, жутко любопытные парнишки в зеленой форме, рассматривали, наверно, в смотровую щель неведомый проспект Маркса, по которому еще не было приказа стрелять.

Я увидела колонну толкущихся (как в очереди за золотом) предпринимателей и поняла, что они не позволят ничего с собой сделать. В случае чего соберут грузовичок денег. Дадут кому надо. Подкупят все танковое начальство. Непобедимую «Альфу» подмажут.

Потом наш могучий Ёлкин залез на танк и приговорил изменников-гэкачепистов к суду!<

Мы видели и кровь раненых, и с ужасом смотрели на экран, потому что знали, что старший сын Кирюша с женой наверняка тоже торчит у Белого дома (так оно и было, ребята оставили детей на попечение деда Алика, профессора-экономиста, и наказали ему в случае чего вырастить Машу и Аню. Дед Алик возражал и тоже рвался на баррикады).

К вечеру 20-го я попросилась у мужа в Москву. Вы останетесь, дети в безопасности будут, у меня тут выходит книга, убеждала я его, а мне надо раздать деньги... Вы здесь пересидите, а меня не тронут! Ладно, встретимся!

Боря в конце концов понуро согласился.

Хотя я уже знала такой вариант, когда Зинаида Серебрякова, художница, уезжая в годы революции в изгнание, не смогла собрать всех своих четверых детей, прихватила в Париж только двоих пока что — и встретилась с другими двумя через пятьдесят лет...

Утром Боря-папа и Федя-сын, как на каторгу, поползли клеить обои. Я осталась с больной Наташей.

И вдруг наши мужички вернулись с хохотом, с криком при полном свете дня, сияло солнце над Берлином: ГКЧП бежали! Мы чуть не попадали от смеха тоже, даже Наташка поднялась с постели, села у телевизора.

Когда такси 24 августа несло нас из аэропорта Шереметьево домой, в Сокольники, таксист сказал, что Горбача жалко. Нам тоже было его жалко. Мы ему по-человечески сочувствовали.

А Колодкин больше мне так никогда и не позвонил.

Нам с Борей его тоже было тогда почему-то жалко. Как будто мы его обманули. Побеждать бывает неловко.

В октябре девочка из французского отдела иностранной комиссии Союза писателей сказала мне под большим секретом, что 8 августа в Союз писателей из Германии пришло письмо, что мне присудили какую-то международную Пушкинскую премию, и не возражает ли Союз писателей. Письмо наш секретариат упрятал, и никто на него не ответил. Решили, что все, видимо, рассосется