«Восьмого июня будет полгода, как началась моя новая жизнь. В шкафу скапливаются ваши письма, на стенах — ваши рисунки, и так как я не могу ответить каждому, то мне пришла мысль об этом самиздате, чтобы рассказать о моих днях, моих успехах и надеждах. Поначалу мне хотелось думать, что ничего страшного не произошло. В полубессознательном состоянии, которое следует за комой, мне представлялось, что скоро я вернусь в парижскую круговерть, пускай с парой палок, но и только».

Таковы были первые слова первого письменного сообщения из Берка, которое в конце весны я решил отправить своим друзьям и знакомым. Направленное по шестидесяти адресам, это послание заставило говорить о себе и слегка поправило вред, нанесенный молвой. Город, это стоустое и тысячеухое чудовище, в самом деле решил свести со мной счеты. В кафе «Флора», одном из тех гнездилищ парижского снобизма, откуда, подобно почтовым голубям, разлетаются сплетни, мои близкие слышали, как незнакомые болтуны с алчностью стервятников, обнаруживших выпотрошенную газель, вели такой разговор. «Ты слышал, что Б. превратился в овощ?» — говорил один. «Конечно, я в курсе. Овощ, да-да, овощ».

Слово «овощ», должно быть, ласкало нёбо этих недобрых прорицателей, ибо повторялось несколько раз между двумя кусками welshrarebit[20].

А что касается тона, то подразумевалось, будто только кретин может не знать, что отныне мне больше пристало общаться с овощными культурами, а не водить компанию с людьми. Время было мирное, и никто не расстреливал разносчиков лживых новостей. Если я хотел доказать, что мои интеллектуальные способности по-прежнему превосходят умственный потенциал козлобородника, то следовало рассчитывать лишь на самого себя.

Так родилась коллективная переписка, которую я продолжаю из месяца в месяц и которая позволяет мне постоянно общаться с теми, кого я люблю. Мой грех гордыни принес свои плоды. За исключением нескольких упрямцев, хранящих упорное молчание, все поняли, что можно проникнуть ко мне в скафандр, даже если иногда он увлекает меня в неисследованные пределы.

Я получаю замечательные письма. Их распечатывают, расправляют и кладут у меня перед глазами, согласно установившемуся со временем ритуалу, который придает поступлению почты характер безмолвной священной церемонии. Каждое письмо я скрупулезно читаю сам. Некоторые не лишены серьезности. В них говорится о смысле жизни, о верховенстве души, о таинстве каждого существования, и по странному стечению обстоятельств, опрокидывающему внешнюю видимость, именно те, с кем у меня сложились далеко не самые глубокие отношения, наиболее тщательно анализируют эти основополагающие вопросы. Их беспечность скрывала неведомые глубины. Неужели я был слеп и глух или действительно необходимо прозрение несчастья, чтобы увидеть человека в его истинном свете?

Другие письма со всей простотой рассказывают о мелких событиях, отмечающих бег времени. Это розы, которые сорвали в сумерках, неприкаянность дождливого воскресенья, ребенок, который плачет перед сном. Схваченные живьем, эти картины жизни, эти дуновения счастья волнуют меня больше всего. И неважно, состоят письма из трех строчек или восьми страниц и откуда они, из далекого Леванта или из Леваллуа-Перре, — все эти письма я храню как сокровище. Мне хотелось бы склеить их однажды, одно с другим, чтобы получилась лента длиною в километр, которая развевалась бы на ветру, словно знамя во славу дружбы.

Это прогонит стервятников.

Гнетущая жара. Но мне хочется все-таки выйти. Вот уже несколько недель, а может, и месяцев я не покидал территорию госпиталя, чтобы совершить ритуальную прогулку на эспланаду, идущую вдоль моря. В последний раз это было еще зимой. Ледяные вихри поднимали тучи песка, и редкие гуляющие, кутаясь в плотную одежду, шагали боком навстречу ветру. Сегодня мне захотелось увидеть Берк в летнем одеянии, его пляж, который я помнил пустынным, а теперь, как говорят, битком набитый, беззаботную июльскую толпу. Чтобы попасть на улицу, выйдя из флигеля «Соррель», надо пересечь три автостоянки, неровное, шероховатое покрытие которых подвергает ягодицы суровому испытанию. Я позабыл этот боевой прогулочный путь с лужами нечистот, выбоинами на дороге и стоящими на тротуаре автомобилями.

Но вот и море. Пляжные зонты, сёрфинг и барьер купальщиков дополняют картину. Это море каникул, ласковое и добродушное. Ничего похожего на бесконечное пространство со стальными отблесками, которое видишь с террас госпиталя. А между тем это те же взлеты и падения волн, тот же туманный горизонт.

Мы катили по эспланаде среди непрерывного мелькания рожков с мороженым и побагровевших бедер. Я вполне могу вообразить себя слизывающим ванильный шарик с молодой, покрасневшей от солнца кожи. По правде говоря, никто не обращает на меня внимания. В Берке инвалидное кресло не менее привычно, чем «феррари» в Монте-Карло, — всюду встречаются несчастные горемыки вроде меня, разбитые и булькающие. Сегодня меня сопровождают Клод и Брис. Ее я знаю всего две недели, его — двадцать пять лет, и до чего странно слушать, как мой давнишний единомышленник рассказывает обо мне молодой женщине, которая ежедневно приходит записывать под диктовку эту книгу. Моя вспыльчивость, моя страсть к книгам, неумеренное влечение к хорошей кухне, мой красный автомобиль с откидным верхом — тут все вперемешку. Словом, это сказитель, который воскрешает легенды исчезнувшего мира, да и только.

— Я не таким вас себе представляла, — говорит Клод.

Отныне мой мир разделен на тех, кто знал меня до этого, и всех остальных. Каким, думают они, я мог бы быть? А у меня в палате даже нет моей фотографии, чтобы показать им.

Мы останавливаемся наверху широкой лестницы, ведущей из пляжного бара к красивому ряду купальных кабин в пастельных тонах. Лестница напоминает мне просторный вход в метро «Порт-д’Отей», куда, возвращаясь из бассейна «Молитор», совсем мальчишкой я попадал со слезящимися от хлора глазами. Бассейн был уничтожен несколько лет назад. А что касается лестниц, то теперь для меня это всегда тупик.

— Может, ты хочешь вернуться? — спрашивает Брис.

Я решительно протестую, качая во все стороны головой, — и речи нет о том, чтобы повернуть назад, не достигнув истинной цели этой экспедиции. Мы быстро минуем старинную карусель, шарманка которой режет мне слух. Встречаем Фанхио[21]— достопримечательность госпиталя, где он известен под этим прозвищем. Несгибаемый, как правосудие, Фанхио не может сидеть. Обреченный стоять или лежать, он перемещается плашмя на тележке, которую с поразительной скоростью приводит в движение сам. Но кем на самом деле является этот огромного роста человек спортивной выправки, который прокладывает себе путь криком: «Осторожно, дорогу Фанхио!»? Понятия не имею.

Наконец мы добираемся до последнего пункта нашего путешествия в самом конце эспланады. Если я стремился проделать весь этот путь, то совсем не ради того, чтобы усладить взор небывалой панорамой, а чтобы насытиться запахами, которые исходят от скромного барачного лагеря на выходе с пляжа. Меня располагают с подветренной стороны, и я ощущаю, как трепещут от удовольствия мои ноздри, втягивая вульгарный одуряющий запах, совершенно невыносимый для большинства смертных. «О ля-ля! — раздается голос позади меня. — Ну и вонища от пригоревшего сала».