А я не устаю наслаждаться запахом жареного картофеля.

Ну вот. Наконец-то я вспомнил имя лошади. Ее звали Митра-Граншан.

Венсан, должно быть, пересекает сейчас Абвиль. Если ехать из Парижа на машине, то это как раз то место, где путешествие уже начинает казаться чересчур долгим. Пустынную сверхскоростную автостраду сменяет шоссе с двумя полосами, на котором скапливается непрерывная вереница автомобилей и грузовиков.

В пору этой истории, то есть более десяти лет назад, Венсану, мне и еще нескольким людям выпала неслыханная удача держать бразды правления утренней газетой, ныне не существующей. Владелец, увлеченный прессой промышленник, имел невероятную смелость доверить свое детище самой молодой парижской команде, в то время как уже назревал коварный заговор, политический и банковский, имевший целью отобрать у него издание, которое он основал пятью или шестью годами раньше. С нами он бросил в битву свои последние ресурсы, и мы, не ведая этого, выкладывались на тысячу процентов.

Вот сейчас Венсан проезжает перекресток, где слева следует оставить направление на Руан и Кротуа и свернуть в узкий проход, ведущий в Берк через цепочку маленьких селений. Такой круговорот сбивает с толку тех, кто к этому не привык. Но Венсан не теряется, он уже несколько раз навещал меня. Кроме умения ориентироваться, он обладает доведенным до крайности чувством верности.

Итак, мы постоянно находились на своем посту. Рано утром, поздно вечером, во время уик-энда, а иногда и ночью с веселой беспечностью впятером справлялись с работой для дюжины человек. За неделю у Венсана появлялось с десяток грандиозных идей: три замечательные, пять хороших и две катастрофические. Моя роль заключалась в том, чтобы хоть немного обуздывать его неугомонный характер, ибо ему немедленно хотелось видеть воплощенным в жизнь все, что приходило в голову.

Я отсюда слышу, как он в нетерпении стучит ногами за рулем и ругает дорожное ведомство. Через два года автострада дойдет до Берка, но пока это всего лишь стройка, вдоль которой приходится тащиться медленно, следуя за трейлерами.

По сути, мы никогда не расставались. Мы жили, ели, пили, спали, любили, мечтали только с газетой и ради газеты. Кому пришла в голову мысль об этой поездке на скачки? Стоял прекрасный зимний воскресный день, голубой, сухой и холодный, а в Венсене — бега. Ни я, ни он не были завсегдатаями скачек, однако конный хроникер относился к нам с достаточным уважением и, угостив в ресторане ипподрома, выдал секрет, который приоткрывает дверь в таинственный мир скачек. Послушать его, подсказка была достоверная, на редкость точная, и так как возможности Митры-Граншан на успех оценивались как двадцать к одному, то доход обещал быть неплохим, намного лучше, чем от надежного помещения капитала.

Венсан уже добрался до въезда в Берк и, подобно всем остальным, на мгновение в тревоге задается вопросом, за каким чертом он сюда приехал.

Мы весело отобедали в большом зале, который возвышается над всем скаковым кругом и принимает франтоватые группы гангстеров, сутенеров, правонарушителей и прочих преступных элементов, которые подвизаются в мире скачек. Довольные и сытые, мы жадно сосали длинные сигары в ожидании четвертого забега в этой разгоряченной атмосфере, где досье криминалистического учета распускались пышным цветом, словно орхидеи.

Оказавшись на приморском бульваре, Венсан сворачивает и поднимается по большой эспланаде, не узнавая за толпой отдыхающих холодный и пустынный пейзаж зимнего Берка.

В Венсенне мы с таким наслаждением предавались ожиданию, что забег в конце концов начался без нас. Окошечко кассы, где принимались ставки, закрылось у нас перед носом, не успел я вытащить из кармана пачку банкнот, вверенных мне сотрудниками редакции для этой цели. Несмотря на предупреждение о соблюдении тайны, имя Митры-Граншан облетело все службы, и неизвестного аутсайдера молва превратила в легендарное животное, на которое все желали поставить. Оставалось только смотреть на бега и надеяться… При заходе на последний поворот Митра-Граншан начала отрываться. И мы увидели, как, намного обогнав под конец соперников, она, словно во сне, преодолела финиш, оставив своего непосредственного преследователя на сорок метров позади. Настоящий самолет. В редакции все, верно, ликовали перед телевизором.

Автомобиль Венсана добирается до автостоянки госпиталя. Солнце ослепительно. Именно тут посетителям требуется мужество, чтобы с комком в горле преодолеть последние метры, отделяющие меня от мира: автоматически открывающиеся стеклянные двери, лифт номер 7 и ужасный коридорчик, который ведет к палате 119. Через приоткрытые створки дверей видны лишь распростертые, прикованные к постели тела тех, кого судьба выбросила на обочину жизни. При виде этой картины у некоторых перехватывает дыхание. Сначала им необходимо немного заблудиться, чтобы явиться ко мне с более твердым голосом и менее затуманенным слезами взором. Когда же они наконец решаются, то становятся похожими на ныряльщиков, задерживающих дыхание перед прыжком в воду. Я знаю даже таких, кого силы покидали у моего порога, и они возвращались назад, в Париж.

Венсан стучит и входит без единого слова. Я настолько привык к взгляду других, что едва замечаю в нем мимолетные проблески ужаса. Или, во всяком случае, это больше не заставляет меня так содрогаться. Со своим парализованным лицом я пытаюсь изобразить что-то вроде благодарной улыбки. В ответ на эту гримасу Венсан целует меня в лоб. Он не меняется. Копна рыжих волос, насупленное выражение лица, переминающаяся с ноги на ногу коренастая фигура — у него странный вид валлийского профсоюзного деятеля, который явился проведать приятеля, ставшего жертвой взрыва рудничного газа. Слегка наклонившись, Венсан подходит ко мне с видом боксера — настоящий крепыш-легковес.

В тот день после рокового финиша Митры-Граншан он только и сказал: «Идиоты. Мы самые настоящие идиоты. В редакции нас разорвут на куски». Это было его излюбленное выражение.

Говоря откровенно, я забыл о Митре-Граншан. Эта история только что пришла мне на ум, оставив вдвойне болезненный след: тоску по минувшему и, главное, сожаления об упущенных возможностях. Митра-Граншан — это женщины, которых я не умел любить, случаи, которыми не захотел воспользоваться, минуты счастья, которым позволил улетучиться. Сегодня мне кажется, что все мое существование было лишь цепью таких вот мелких неудач. Скачками, результат которых знаешь заранее, но не способен добиться выигрыша. Кстати, мы выпутались из этой истории, возместив все ставки.

Кроме различных затруднений, которые испытывают те, у кого locked-in syndrome, я страдаю из-за серьезного нарушения слуха. Правым ухом я совсем ничего не слышу, а в левом ухе евстахиева труба усиливает и искажает звуки на расстоянии, превышающем два с половиной метра. Когда над пляжем пролетает самолет, демонстрируя рекламное полотнище регионального парка аттракционов, мне начинает казаться, что к моей барабанной перепонке подсоединили кофемолку. Однако это лишь недолгий шум. Гораздо больше раздражает постоянный гул, который доносится из коридора, если, несмотря на все усилия привлечь внимание окружающих к проблемам моих ушей, кто-нибудь забывает закрыть дверь. Каблуки стучат по линолеуму, каталки сталкиваются, разговоры перекрывают друг друга, санитары перебрасываются словами, причем голоса их похожи на голоса биржевиков в день ликвидации, включается радио, которое никто не слушает, и, заглушая все, электрополотер дает звуковой прообраз ада. Я знаю таких, чье единственное удовольствие — без конца слушать одну и ту же кассету. У меня был очень молодой сосед, которому подарили плюшевую утку, снабженную новейшей системой обнаружения. Она издавала пронзительные, назойливые звуки музыки, как только кто-нибудь входил в палату, то есть восемьдесят раз на дню. К счастью, юный пациент отправился к себе домой, прежде чем я начал приводить в действие свой план уничтожения утки. И все-таки я держу его наготове, ведь никогда не знаешь, какое бедствие способны еще навлечь на тебя безутешные семьи. Однако пальма первенства более чем странного соседства принадлежала больной, сознание которой было взбудоражено после комы. Она кусала медсестер, непристойно хватала санитаров и не могла потребовать стакан воды, не подняв всех на ноги. Поначалу такие ложные тревоги вызывали настоящий аврал, но потом, выбившись из сил, персонал в конце концов предоставил ей возможность горланить всласть в любой час дня и ночи. Подобные сеансы делали неврологическое отделение похожим на воронье гнездо, и когда нашу приятельницу отправили в другое место кричать: «На помощь, убивают!», я, пожалуй, испытал некоторое сожаление.