замерла. Через три года девушка снова прибыла с отцом в Киево-Печерскую Лавру. Четок в руках уже не было, и траурный цвет платья сменился пестрым нарядом. О. Паисий встречает их на Дальних пещерах и, хотя видит их в первый раз, обращается к дочери со строгим укором: «А четочки твои где? Потеряла, окаянная?! Сгубила, блудница несчастная! Забросила, овца заблудшая! Марш в монастырь скорей! Там твое место!» Пораженная таким обличением и угрызением совести, девушка снова вернулась к своим мечтам и поступила в монастырь.

Идет с докладом к наместнику правитель дел канцелярии Духовного собора Лавры иеромонах И-кий и, проходя мимо церкви, думает: «Экий я нехороший Стеш… И Псалтырь не читепо… Совсем рассеянно живу». А блаж. Паисий, стоя в толпе богомольцев, кричит ему: «Экий я нехороший стал… Недаром Софья Сергеевна[3] говорит: Паисий! Ты зачем Псалтирку читать перестал?» И поклонившись о. И-кию скрылся.

Крестьянин А-кой губернии Н., угнетаемый деспотизмом отца и притесняемый злобой мачехи, ушел навсегда из родительского дома и начал странствовать. Расхаживая по монастырям, он любил хорошо поесть, отчего сумочка его была набита сластями и всяким добром. Встречает его в Лавре о. Паисий и, как бы укоряя странника за излишество, говорит: «Эх! Странничать по миру хочу, а за еду дневную дорого плачу. И чайку у меня много и белья немало припас, — есть чем повеселиться в горестный час…» Все до капельки перечислил, что у странника в сумочке лежало. И, конечно, навел того на благую мысль — раздать свои припасы убогим да нищим.

Проживала в Китаево больная ногами богобоязненная старушка С. Однажды ноги у нее оазболелись до того, что С. не могла собраться в церковь, но, пересилив, однако, болезнь, она с трудом все-таки поплелась в монастырь. «Пойду, — думает, — помолюсь. Хоть до Херувимской, а постою». А блаж. Паисий, провидя ее приближение к церкви, услужливо отворяет старушке дверь и говорит: «Пожалуйте, душечка, пожалуйте… Хоть до Херувимской постоим с вами».

Ехали из под Киева два мужичка в уездный город на ярмарку. Встречает их по дороге блаженный, бросает им на воз куски нарезанного хлеба и просит: «Отвезите, душечки, мой хлебец в Киев». — «Да нам не туда, батюшка», — отвечают мужички. — «Как не туда? Вам непременно в Киев надо». Мужички рассмеялись и поехали дальше. Но проехав верст пять, почувствовали внезапный припадок холеры. Со стоном погнали они лошадей в Киев, были отправлены городовым в лечебницу, и там скончались.

Крестьянка Стефанида Р., пришедши в церковь, хотела поставить свечу. Полезла в карман, а денег нет: дома, значит, забыла. Вдруг, видит, блаж. Паисий к ней приближается и свечу в руках несет: «На тебе, душечко, Богу поставь. Да в другой раз без денег в церковь не смей приходить».

Стоит в церкви на литургии клирошанин и поет. Подходит блаженный и говорит: «Душечко, — скоро ночь». Вскоре послушник ослеп.

Крестьянин N-ской губернии N, по рождению старообрядец, рассказывает: «Был у меня старик-отец, да пошел однажды в гумно и с горя повесился. Долго меня тоска заедала, и решил я, наконец, в Киев на богомолье собраться. Авось, думаю, ихний (православный) Бог душу мою заспокоит. По всем церквам ходил, всюду на запись покойничка подавал — нигде не принимают. Досада меня разобрала. Стою я в Лаврской церкви и, глядя на чудотворный образ, горько плачу: «Прости, Господи, вину окаянного отца моего». Глядь, кто-то меня за шиворот сзади толкает и давай трясти: «Ты зачем, — говорит, — молишься? Зачем плачешь? Мой Бог молитвы за самоубийцу не принимает»… Оглянулся я назад, вижу: какой-то старичок стоит и голова рушничком повязана. Я за ним… Он от меня… Заперся в каморке экономских ворот и не отпирает. Стал я вратаря о том умолять. А блаженный из каморки кричит: «Нельзя меня старообрядцу видеть! Занят!

Не могу! Болен! Вши едят!» Так меня, горемыку, и не принял».

Стоит в церкви молодая вдова, мещанка Б., и думает: «Постою до «Верую», да и домой надо бежать… Дома младенца сонного в колыбели оставила». Но лишь только тронулась после «Верую» с места, подбежал о. Паисий и наступил ей на подол: «Стой, душечко, не торопись… Младенец твой еще спит». Изумленная женщина осталась до конца службы. Когда же возвратилась домой, младенец ее продолжал еще спать безмятежным сном.

Генерал-лейтенант Р. проездом через Киев в Варшаву остановился в городе, чтобы осмотреть его достопримечательности. Будучи человеком безбожным и неверующим, генерал Р., подобно всем атеистам, никогда не исповедовался и не осенял себя крестным знамением. Посему и киевские святыни не произвели на душу его должного впечатления. Очутившись мимоходом в Великой лаврской церкви, генерал стоял в ней без всякого молитвенного настроения, оглядывая по сторонам стенную живопись и отыскивая глазами предметы, могущие удовлетворить его археологическую любознательность. Но вот подходит к нему о. Паисий, берет за рукав и приводит к солее.

— Душко! — говорит он, указывая рукой на чудотворную икону Успения Божией Матери, — это у нас самая редкая, древняя, дорогая святыня. Ее, душко, ни за какие миллионы купить нельзя.

Генерал, увидев перед собой оборванного старца и предполагая, что это какой-нибудь бездомный нищий, с брезгливостью подает о. Паисию серебряную монету и пятится назад. Но блаженный, отвергая подаяние, идет приступом на генерала и, ударяя себя кулаком в грудь, кричит:

— Я, душко, генерал-лейтенант! Имею жену и двух сыновей… Жена и дети верующие, а я нет… Подлый я, душко, человек… У меня, окаянного, седина уже, плешь, а я еще и в Бога не верую… Погибель душе моей… Смерть… Кто отрекается Бога, того и Бог отречется на Страшном Суде… «Не вем, — скажет, — вас. Отыщите!» Но сегодня, душко, конец мне… Конец моему неверию! Стоит мне отыскать о. Осию на пещерах, и он убедит меня. Да-с, убедит.

Сконфуженный генерал не находит слов к возражению и чтобы поскорее отделаться от этого, спешит к выходу. Но проходя мимо свечного ящика, обращается к монаху-записчику с вопросом:

— Что это у вас за старик? Из больших чинов?

— Какое там… Нет. Это наш инок… Юродивый о. Паисий…

— Что же он такое бормочет? Пьян, что ли?

— О нет. Это человек, посвятивший себя Богу, обрекший плоть свою на нужды и лишения. Словом, подвижник-монах, стяжавший себе от Бога дар прозорливости…

— Монах? Да как же он говорит, что он —