начинал ее разглаживать горячим утюгом, истребляя таким образом своих назойливых мучителей-насекомых.

— Вишь как измялась рубашечка-то! И ночку, и день ведь ношу! Вот мы ее и обновим, и выгладим… Да-с…

А то прибежал однажды к послушнику N, ухватил со стола нож и кричит:

— Душко! Три скорее спину, три!

Послушник беспрекословно повинуется и начинает тереть спину тупым концом ножа, а блаж. Паисий еще пуще кричит:

— Три, душечка, лучше, сильнее! Острым концом три!

— Мочи нет, батюшка… Кожа начинает слазить, кровь идет!

Многие из иноков, удостаивавшиеся принимать блаженного Паисия на ночлег, давали ему для подстилки какую-либо одежду, но ни одно насекомое не переходило туда с одежды о. Паисия. Даже сам блаженный, принимая от хозяина келии покрывало и замечая на лице приютившего смущение, старался его утешить:

— Не бойся, душечка… Мои зверьки к тебе не перейдут…

Однако, несмотря на это, многие брезговали принимать блаженного к себе в келию, но он к таким заходил как-нибудь случайно в отсутствие хозяина-гордеца и умышленно ложился на его кровать.

— Возвращаюсь я с послушания в келию, — рассказывал один послушник из клирошан С. Б., глядь, о. Паисий на кровати лежит и почесывается. Полежав немного, он поднялся и ушел… Взглянул я на свою постель, а на ней насекомых — видимо-невидимо. Что делать? Принялся вытряхивать их на дворе. «Ну, думаю, не придешь ты больше ко мне! С этого раза всегда келию на ключ запирать буду». Как сказал, так и сделал. Выхожу на другой день на послушание, а о. Паисий навстречу: «Пустите, душечка, переночевать»… Что делать? С великим смущением в душе даю ему ключ. Возвращаюсь после утрени домой и вижу: постель вся разбросана, а блаженный возле стола сидит и что-то бормочет. Злость меня разобрала. Ухватился я за матрац, чтобы на двор его выбросить, а о. Паисий как закричит: «Не смей бросать, гордец! Ложись спать, ни одна тебя более не укусит». И действительно так: стал я со свечой в руках постель осматривать — ни одного насекомого не видно. Все бесследно исчезли.

Воздержание о. Паисия также было изумительное. Пища и питие, как бы не составляли для него необходимой потребности для поддержания жизни. Изнуренное тяжелыми подвигами, но сияющее чистотой души лицо его свидетельствовало о сугубом воздержании. И поистине он мог воскликнуть с пророком Давидом: Быша слезы моя мне хлеб день и нощь (Пс. 41, 4).

Когда же блаж. Паисий чувствовал потребность поддержать плоть пищей, то приходил в братскую трапезу и питался остатками от братского стола. При этом он все то, что давали ему, смешивал в общую гущу и, размешав хорошенько, кушал. Остальное же складывал в жестяную кружку или маленький горшочек, который часто носил при себе, или же в рукавицу и прятал «про запас» в никому не ведомое место, и потом, когда вся эта смесь делалась от времени настоящей отравой, блаж. Паисий, ничтоже сумняшеся, принимался ею «подкреплять» себя.

— Что вы делаете, о. Паисий! Ведь это отрава, смерть, — с брезгливостью предупреждали старца свидетели этой удручающей сцены.

Но блаженный невозмутимо отвечал:

— Отрава… Г! Хорошо вы, душечко, молодой… желудочек у вас крепкий… А я, душечко, старичок… Кашица то моя в горшочке перебродила, перегорела, — не станет теперь в животике перекисать… Облегчение, знаете ли, облегчение…

И как бы ничего не чувствуя, продолжал свое дело.

Когда блаж. Паисий заходил к кому-либо из братий утром и хозяин келии в тайном восторге от такого посещения предлагал гостю стакан чаю, он никогда не отказывался и с важностью усаживался за стол. Но действия, с которыми совершал он это «чаепитие», навсегда отбивали у хозяина охоту к дальнейшему приглашению, ибо он примешивал в свой чай все, что только попадало под руку — и грязную воду, и селедку, и прочие подобные снадобья.

Не побрезгуй, читатель, представляя себе эту необычайную картину трапезы и чаепития. Такие люди, как блаж. Паисий, необычайны. Они, по слову Спасителя, аще и что смертное испиют, не вредит им (Мк. 16, 18). Впрочем, быть может, и для блаженного Паисия эта необыкновенная пища и питие были так же сладки, как и князю Изяславу была сладка трапеза у преподобного Феодосия; ибо всякая пища освящается словом Божиим и молитвой (1 Тим. 4, 5).

Стужа, непогода, мороз и зной не представляли для о. Паисия никакого значения. С удивительным терпением переносил он в своем ветхом рубище и трескучие морозы, и палящие лучи знойного солнца, и проливные летние дожди. Иногда же зимой, в добавок еще и умышленно, он садился где-либо на кучу снега и обрасывался им кругом. Если же прохожие с удивлением останавливались поглазеть на это зрелище, блаж. Паисий, весело барахтаясь в снегу, шутливо приговаривал:

— Ишь ты, как хорошо! Как мягко! Совсем, как в перинах московских…

Были факты и изумительнее. Стоял месяц январь. На дворе был лютый мороз. Вьюга бушевала всю ночь и нанесла кругом Великой лаврской церкви высокие сугробы снега. Сторож этой церкви, монах Вениамин, делая по окончании утрени обход церкви с целью указать богомольцам путь к гостинице, наткнулся позади церкви на какой-то темный, занесенный снегом предмет. Недоумевая что бы это было, о. Вениамин из любопытства тронул «предмет» ногой, «предмет» зашевелился. Оказалось, это стоял на коленях блаженный Паисий, до половины занесенный снегом, и втайне молился Богу.

— Боже мой! — вскрикнул о. Вениамин, — что вы здесь делаете? Ведь вы можете окоченеть…

А блаженный в ответ сердитым баритоном:

— Ступай-ка, братец, своей дорогой… Не мешай мне молиться…

И схватившись с места, удалился бегом в более укромный уголок.

Иногда ночью, в лютый мороз, видели о. Паисия молящимся на типографском дворе. Бурная вьюга пронизывала его до мозга костей, жестокий мороз беспощадно леденил его полубосые ноги, но блаженный как будто не чувствовал ничего этого.

Постигая мысленными очами бесконечное величие Божие и молитвенно беседуя со святыми Его Ангелами, — блаженный всем умом и чувствами незримо витал в сладостных видениях небесного, и земные страдания бледнели и исчезали перед ним, как исчезает воздушное облако под напором шумного ветра… Всем существом своим уносясь в горние обители, он с пламенным усердием в тайне умолял Бога о наших грехах. И только небесная луна, бледно освещавшая облик