* * *

После девятого класса мальчики продолжили занятия в военно-спортивных лагерях. Таня пришла за отпускными, а они собирались во дворе. Все в зеленых топорщащихся костюмах, все подстриженные на основании приказа, все, как один, длинношеие, ушастые. Мальчишки как-то безрадостно поострили по поводу ее отпускной экипировки: мол, давно бы так одеваться молодой женщине, а то учителя и сами не живут, и другим не дают, вот вам доказательство – и они опускали перед Таней бритые выи. «Хорошо, да? Красиво, да? А сами небось в юбке-макси». Пошутили, поболтали, так бы она и ушла, если б кто-то не крикнул:

– Ромка! А тебя пришли на войну провожать!

И тут все увидели Юльку. Вид ее вполне соответствовал реплике. Она была черная, осунувшаяся, казалось, что ей холодно, хотя на улице было не менее двадцати пяти. Роман испуганно отвел ее к забору, подальше от глаз.

Приход Юльки взбодрил отъезжающих, и они заболтали:

– Что, граждане, сыграем свадебку?

– Ой, сыграем! Вот тут прямо, во дворе, столы поставим…

– Каре…

– Что?

– Каре…

– Ты что, ворона?

– Каре… Стол – каре.

– Ребята, он чего?

– Ерунда! Предлагаю «Арагви» или «Пекин».

– А money? Кто будет платить?

– Не мы же! Родители! Сбросятся, скинутся, полезут в черную кассу, наскребут… Такая любовь, мальчики, требует расходов.

– Патентую теорию… Внимание! Патентую теорию… Большая любовь – большие расходы. Средняя – средние, маленькая – маленькие… Здорово? Родители в целях экономии женят нас на обезьянах… Рубрики в газете «С лица воду не пить…». Дискуссия – с лица или не с лица?.. Пить или не пить?..

– В «Неделе» был рассказ, кажется, Моэма, так там черным по белому доказывается – без любви очень даже лучше… Ничего хорошего все равно не ждешь, а значит, и не разочаровываешься… Отсутствие разочарований – залог успеха.

– Как бы это объяснить Роману?

– Поздно, братцы… Он спекся…

– Жалко товарища… Ушел от нас в расцвете.

Они галдели, а сами поглядывали на Романа и Юльку не без зависти, пока физкультурник звонко и молодо не крикнул: «Становись!» (Звонко и молодо – это в честь Таниной юбки-макси, реакция у него в этих случаях автоматическая.) И тут Таня увидела, как Юлька бросилась Роману на грудь, как обхватила его за шею, как беспомощно тычется ему в зеленую робу. Таня почувствовала – сейчас заревет, и заревела бы, не увидь, что прямо на них мчится по двору Вера. Таня с Сашкой сработали одновременно, уже через секунду конвоируя Веру с двух сторон. Она удивленно посмотрела на Таню, в глазах на мгновение полыхнуло: «Что за вид!», но она тут же стала озираться, искать сына. Ах, Сашка! Умница Сашка! Он показал всем мальчишкам кулак, а сам стал кричать в сторону школы, хотя Роман и Юлька были в противоположном месте.

– Ромка! К тебе мама пришла! Ромка!

Вера завороженно смотрела на дверь школы, ждала: вот сейчас распахнется и выйдет Ромасик… Но дверь не распахивалась. Все с интересом ждали, как появится Роман с другой стороны и что он скажет.

– Ромка! Тебя зовут! – тихо шептала Юлька. – Точно! Тебя зовут…

– Значит, не забудь: я возвращаюсь через три недели. Во вторник, в пять вечера, как обычно…

– Ромка! Зовут…

– Да ну их… Запомни… Во вторник… В пять вечера…

– Ром! Я не могу… Просто даже не подозревала, что не смогу. Три недели… С ума сойти… Ты иди, иди… Что они кричат? Мама пришла? Чья мама?

– Наверное, моя… Юлька! Ты только меня не забывай. Слышишь, Юлька, во вторник…

Он шел от Юльки, как во сне… Он подошел к Вере и остановился возле нее, и она, увидев его, сразу поняла, откуда он пришел. Она завертелась, даже привстала на цыпочки…

– Стройте их скорей! – сказала Таня физкультурнику.

– Леди! – ответил он проникновенно. – Я из-за них тяну эту резину. Развели страсти-мордасти… Забираем в рекруты… И маман, и девица… Фи! Что за воспитание! – И хорошо поставленным голосом он крикнул: – Последний раз говорю: становись! Провожающих прошу удалиться за забор.

Таня взяла Веру под руку, и они пошли. Она вела ее и чувствовала, что за их спинами прижимается к бетонной ограде Юлька, бедная, почерневшая девочка, которую не надо сейчас видеть никому, а Вере особенно.

Вера четко печатала шаг. Она тоже знала, что Таня уводит ее от Юльки, она уводилась покорно и с достоинством, а Таня не подозревала тогда, что тяжелая Верина голова уже произвела на свет план, что Вера выждет, когда уедут мальчишки, и вернется в школу, чтобы забрать документы Романа. Если все решено – зачем тянуть? Если веришь в идею – ее надо осуществлять. Она толково, убедительно объяснила тогда все директрисе. И напугала ту вконец. Роман не доехал еще до Ярославского вокзала, Юлька не добрела еще домой, а личное дело Романа Лавочкина уже лежало в сумке, прижавшись к капусте и яичкам, а Вера четко печатала шаги, из одной школы в другую, из другой в третью… Выбирала.

Уже ночью, в поезде «Ривьера», Таня опять вспомнила Юльку и Романа и почему-то разгневалась. Потом она скажет: «Гнев был неправедный». Еще бы! Какая там праведность! Думалось: «Что за непристойность – на глазах у всех бросаться на шею? И где? На школьном дворе! Ведь я там была! И учитель физкультуры! И ребята. А им все равно? Ну, знаете… Такого еще не было. Вера как почуяла… Она молодец, она вся настроена на волну сына, она тоже все чувствует». И Таня, вспомнив Веру, стала успокаиваться. Эта мама на страже. «Стража» – хорошее, оказывается, слово. Добротное, древнее, мудрое. На него можно рассчитывать. От Веры и стражи мысли перекинулись на Людмилу Сергеевну – вот вам две мамы, два отношения к детям. Да что там говорить: именно у этой выхоленной женщины могла вырасти девочка без понятия о какой-то нравственной сдержанности, девичьей скромности…

Мысли, слабо вздрагивая на стыках, катились, катились в поезде «Ривьера», пока Таня вдруг не подумала: «Я что? Маразмирую?» Она вышла среди ночи в коридор, удивляясь, как опустилась до того, что сама с собой сплетничает, копается в этой любви, будто коза в капусте. Что она о них знает, что? И вообще это не ее дело, не ее компетенция. Ее никто не провожал в отпуск, и едет она одна, и никто ее не ждет, и все это немаловажно, но если она позволит взыгрывать в себе личной неустроенности – грош ей цена. Нет ничего противней перенесенного в школу мира старой девы. Татьяна Николаевна безжалостно секла себя и давала клятву: как только почувствую, что брюзжу, так уйду… Куда угодно, кем угодно…

– Закурите?

Ей протягивали пачку сигарет. И она взяла, хоть никогда не курила. Она ухватилась за сигаретку, как за поручень: только бы выйти, выйти из этого состояния гнева на саму себя и на других людей. И вышла… И посмотрела на человека, который стоял рядом. Ничего человек, высокий, сильный, подтянутый, такое впечатление, что он или не ложился, или только что сел, а она в халате, распустеха, нехорошо как-то…