Сегодня к нам пришли из еврейской общины, забрали почти все постельное белье: немцы каждый день требуют у евреев что-нибудь, то пишущие машинки, то ковры, сейчас вот – белье. Бабушка принялась было торговаться, но потом сказала: а, все равно, пускай уносят. Даже не стала ничего выбирать, а отдала совершенно чужим людям ключ от бельевого шкафа, который прежде даже Юсти и Аги доверяла скрепя сердце. Юсти сегодня опять была у нас. Глаза у нее красные, заплаканные, словно она тоже еврейка; говорит, что не вынесет, если не сможет меня, которую больше всего любит на свете, спасти от того, что, возможно, мне предстоит. Юсти говорит, беда в том, что она – не сама по себе, а прислуга у Порослаи. Какое ужасное это слово, «прислуга», когда речь идет о Юсти. У нас она была никакая не прислуга, она была самой лучшей из нас, это мне Аги сказала, и это так и есть. Когда Аги была девочкой, она тоже любила Юсти больше всех, даже, может быть, больше, чем дедушку! Мы с Аги часто говорим о Юсти, и она как-то сказала, что у каждого человека есть личная жизнь, есть друзья, или он ходит в кино, в театр. А Юсти приходилось уговаривать, чтобы она пошла куда-нибудь; пока Аги жила в Вараде, они вместе ходили в кино, в кондитерскую. А теперь, когда Аги живет в Пеште, Юсти только со мной куда-нибудь ходит, или с бабушкой. Юсти и замуж не вышла, как другие женщины, а от Аги я знаю, что когда Юсти стала ее гувернанткой, она была очень привлекательной девушкой; она не только Аги воспитывала, но и во всем нам помогала, и все время трудилась. Эта Юсти – чистая пчелка, часто говаривала Аги, и добавляла, что без Юсти она просто не может представить нашу жизнь. А теперь Юсти стоит перед нами и ломает руки. Никогда я еще не видела ее в таком отчаянии, потому что раньше, если у нее были какие-то неприятность, я только утром замечала, что у нее заплаканные глаза, а днем она ходила еще более бледная, чем всегда. Аги сказала, что ни она, ни я, ни бабушка – никто из нас не сможет по-настоящему отблагодарить Юсти за то добро, с каким она к нам относилась. Конечно, когда она станет старой и больной, мы будем за ней ухаживать, пускай чувствует, что наш дом – это и ее дом. И это еще самое малое, что мы можем для нее сделать. У нас-то дом пока есть, а ей все же пришлось уйти от нас, потому что Гитлер теперь хозяйничает в мире! Господи Боже, милый Боженька, сделай так, чтобы мы не умерли и чтобы Юсти вернулась к нам! Я хочу жить! Господи, правда же, Ты лишь случайно смотрел в другую сторону, когда убивали Марту, но теперь-то Ты ведь будешь о нас заботиться!

Начинается какой-то невероятный кошмар. Сегодня в полдень дедушка пришел домой и сказал, что немцы выкидывают евреев из домов, которые получше, выгоняют прямо в том, что на тебе надето, и никто даже не спросит, где они будут спать. Соседи рады бы пустить их к себе, но дедушка говорит, бывает, что соседей, которые дали им приют, спустя какой-нибудь час тоже выгоняют из дома, так что все больше семей оказывается на улице. Бедной бабушке только этого не хватало, до сих пор одна лишь Аги вскрикивала от страха, когда в дверь звонили, и прижимала к себе дядю Белу так, словно собиралась его задушить. А теперь уже и бабушка на каждый звонок вздрагивает и начинает рыдать, и говорит: вот и до нас дошло, и мы теперь остаемся бездомными. Людей выгоняют уже по соседству с нами, после эээ обеда я видела из окна детской, как дядя Вальдманн с семьей выбегали из дверей с одной маленькой сумкой и с каким-то узлом, а трое немецких офицеров стояли в воротах, один из них еще и пнул дядю Вальдманна, когда тот уходил, чтобы отдать свой уютный домик проклятым немцам. Я никому не стала об этом рассказывать, даже Аги и дяде Беле. Из всей семьи один дядя Бела пока держится спокойно, ну, еще дедушка. Дедушка сказал Аги: «Дочка, мне уже в общем все равно, мне шестьдесят один год, я так устал, так много трудился в своей жизни, у меня было так мало радости, – да ты лучше всех это знаешь!» Только этого Аги и не хватало еще, чтобы зарыдать еще отчаяннее! Она стала так утешать дедушку, что даже я расплакалась, когда она сказала ему: «Папочка, я так хочу, чтобы мы жили долго, чтобы у тебя была хорошая, спокойная старость, ты увидишь, все будет хорошо, только вот это надо выдержать!» Такие вот слова говорила Аги дедушке, и целовала ему руки, голову, как придется. А дядя Бела сказал, чтобы каждый из нас собрал самое необходимое и сложил все в небольшую сумку, потому что нас тоже могут выгнать на улицу в любую минуту, как дядю Вальдманна с его семьей. Туг пришла тетя Аги Фридлендер и рассказала, что дядя Шандор сейчас в подвале ратуши, там что-то вроде тюрьмы для политических. То есть кто социалист или коммунист, все они – политические заключенные. Я спросила у дяди Белы, могут ли нашу Аги тоже в подвале ратуши запереть, она ведь социалистка. Но дядя Бела ответил, чтобы я об этом не думала, потому что дядя Шандор – он был активный социалист, Аги же социалистам только сочувствует. С тех пор как сюда пришли немцы, я на улицу стараюсь не выходить, так что папа обычно сам к нам приходит. Ах, как мне хочется встретиться с подругами, вдруг тогда удастся забыть, пускай хоть ненадолго, что здесь у нас немцы. Папа держится относительно спокойно. Сегодня он спросил у Аги, может, мне тоже перейти в католичество, он-то, собственно, уже давно католик. Аги не против, она на все согласна, лишь бы как-нибудь мне помочь, но сейчас, к сожалению, действуют расовые законы, так что неважно, какая у тебя религия, все равно это не поможет. Сначала я не поняла, что такое расовые законы, но потом вспомнила: это, конечно, тоже придумал Гитлер, и называется это – Нюрнбергские законы[24], я очень много слышала и читала о них. Суть там в том, что нужно быть арийцем, а не реформатом или католиком. В общем, милый мой Дневничок, нет мне смысла переходить в христианство, хотя дядя Бела слышал, что очень многие собираются это сделать. К тому же христианские священники в Вараде настаивают, чтобы каждый сначала учился шесть месяцев, а только после этого можно принимать крещение. Дядя Бела еще добавил, что церковь нынче основательно дискредитировала себя! Я-то всегда думала, священники – святые люди, они помогают всем, кто в беде. Но оказывается, они тоже помогают только попавшим в беду арийцам, а евреям – нет. Кто же нам-то поможет?

Сегодня вышло распоряжение: евреи теперь должны носить желтую звезду. Написано, какого размера должна быть звезда, и приказано нашивать ее на любую одежду и на пальто. Когда бабушка это услышала, она так разволновалась опять, что мы вызвали врача. Ей сделали укол, сейчас она спит. Бабушка еще не знает, что у нас уже и телефон отключили. Аги хотела позвонить врачу, но ничего не вышло. Тогда дедушка сказал, что у евреев уже ни у кого не работают телефоны, так что за врачом он сам сходит. До сих пор Аги каждый вечер звонила в Пешт, теперь этому конец, я тоже не могу поговорить ни с Анико, ни с Марицей. У евреев и лавки отберут, Пишта Вадаш тоже будет сидеть дома. Только не знаю, кто будет кормить детей, если взрослые не смогут работать. Неужели немцы хотят, чтобы мы все умерли от голода? Хотя Аги считает, такое вполне возможно. Аги сама-то вообще худеет с каждым днем, и шов у нее все болит, и жар мучает. Она с трудом взяла себя в руки, чтобы начать собирать чемоданы, стала складывать туда всякие не очень нужные вещи, так что в конце концов Маришка с дедушкой взялись за дело и собрали чемоданы для всех нас. Аги вообще очень неловкая, поэтому она всегда радуется, что я – такая проворная и умелая. Но теперь она вообще ничему не радуется, только за дядю Белу переживает. Дядя Бела сейчас по-настоящему показал, какой он сильный: целый день нас утешает, а когда у бабушки приступ, только он может ее хоть немного успокоить. А ведь дядю Белу, бедняжку, притесняют не только потому, что он еврей, но и за то, что он левый. эээ