Утром прибежала Маришка, спрашивает: видели плакаты? Нет, отвечаем мы, откуда? Нам с этого дня выходить на улицу можно только с 9 до 10 утра! В общем, оказалось: нам потому можно выходить только с 9 до 10, что нас переселяют в гетто. Маришка стала собирать вещи, а бабушка, словно не слышала, о чем идет речь, продолжала гладить на террасе мужские рубашки. На плакате Маришка прочитала: с собой разрешено брать только смену белья и только ту одежду, ту обувь, которая на тебе, но бабушка все гладила и гладила. Еще и напевала что-то себе под нос, хотя я в жизни не слышала, чтобы она пела. Перед ней уже была целая горка белых и пестрых мужских рубашек и пижам. Потом она вдруг перестала гладить и принялась наводить порядок в кладовке. С прошлого года там оставалось много вкусных компотов, мы старались его не есть, все время говорили, угостим дядю Белу, когда он вернется с Украины. А теперь – сколько всего останется в кладовке! Кто это все будет есть? Полицейские? Или немцы? Тут часы пробили девять. Дедушка побежал в аптеку. А Аги, впервые с тех пор, как они приехали, надела свое весеннее пальто с желтой звездой и пошла посмотреть на плакат. Мне все время казалось, что это – просто дурной сон, и скоро я проснусь, как в тех случаях, когда мне снилось, что в дедушкиной аптеке снова сидит витязь Карой Сепешвари. Аги вернулась вместе с врачом, он тоже теперь может приходить к бабушке только с 9 до 10 утра. К сожалению, насчет плаката все верно; Аги словно как-то догадалась, что я надеялась, будто все это – лишь дурной сон. Она сразу сказала: нет, Ева, детка моя, никакой это не сон, к сожалению. Место, которое отвели для гетто, находится в еврейском квартале, там, где гетто было раньше. Но это было так давно, что известно об этом только из книжек. Так что, милый мой Дневничок, с этой минуты все, что происходит, в самом деле кажется мне сном. Мы стали собирать вещи, брали только то и столько, что и сколько указано на плакате. Я понимаю, что я не сплю, но поверить в это все равно не могу. С собой можно взять и постельное белье, но мы не знаем, когда за нами придут, так что постельное белье пока не упаковываем. Аги целый день варит дяде Беле кофе, а бабушка пьет коньяк. Никто не говорит ни слова. Милый мой Дневничок, никогда еще мне не было так страшно!

Вот, Дневничок, теперь мы с тобой уже не на улице Иштвана Дёньдёши, номер 3, где был наш дом, ни у Анико, ни в Тушнаде[27], ни у Балатона, ни в Пеште (во всех этих местах уже бывал вместе со мной), а в гетто. Три дня мы ждали, пока за нами придут. Сидели дома, прислушивались, не идут ли полицейские. Аги и дедушка по утрам, с 9 до 10, выходили на улицу узнать новости. Город разделен на участки; то к одному, то к другому дому подъезжает немецкий грузовик, двое полицейских ходят по квартирам и выводят людей. На плакате перечислено, что можно взять с собой. Дневничок! Я все-таки еще не такая взрослая, чтобы описать, что я чувствовала, пока мы ждали, когда нас отвезут в гетто. Аги время от времени начинала рыдать и говорила, что мы заслужили свою судьбу, потому что ведем себя, как бараны, которые терпеливо ждут, пока их поведут на бойню. Но каждый раз, как Аги принималась плакать и возмущаться, с бабушкой случался приступ, и Аги приходилось брать себя в руки. И тогда такая стояла у нас тишина, милый мой Дневничок! Даже канарейка Манди не пела. Но это была не та тишина, какая бывает ночью, – такую тишину я до сих пор не могла себе даже представить. Каждый раз, когда раздавался звонок, я чувствовала себя почти счастливой. Хотя я знала, что нас отвезут в гетто, но мне уже казалось, что если тишина эта продлится еще сколько-то, мы все сойдем с ума. Потом все завертелось, будто в каком-то фильме. Двое полицейских, которые пришли за нами, держались вовсе не враждебно. Они только потребовали у взрослых обручальные кольца. Аги так дрожала, что даже не могла снять кольцо с пальца. В конце концов дедушка помог ей. Потом полицейские проверили, что у нас в чемоданах; дедушкин чемодан не разрешили взять, потому что он – из настоящей свиной кожи. Вообще нельзя было брать с собой ничего кожаного: они сказали, идет война, кожа нужна солдатам. Мне тоже не позволили взять с собой мою красную сумочку, так что нам пришлось брать пляжные сумки, ну, и бабушкин тканевый ридикюль. Один из полицейских увидел у меня на шее золотую цепочку, которую мне подарили на день рожденья и на которой я ношу ключик от тебя, милый мой Дневничок. Вы что, еще не слышали, сказал он, что нельзя держать у себя золотые вещи! Теперь это больше не еврейская частная собственность, а национальное достояние. Что бы ни отнимали у нас, Аги делала вид, будто ей все равно: у нее – мания, что полицейские не должны думать, будто ей невероятно жалко то, что у нас забирают, однако теперь она стала умолять полицейского, чтобы он оставил мне эту цепочку. Она рыдала и говорила: господин офицер, спросите у коллег, я ни о чем до сих пор не просила, но оставьте ребенку эту цепочку. Вы видите, она на ней носит ключик от своего дневника. Никак невозможно, ответил полицейский, в гетто вас снова обыщут, а мне, бог свидетель, эта цепочка не нужна, мне ничего не нужно, что у вас отнимают. Но у меня будут неприятности, я человек семейный, жена сейчас ждет ребенка. В общем, отдала я ему цепочку, а в тумбочке у бабушки нашла бархатную ленточку. И спросила у полицейского: господин офицер, вот эту ленточку я могу взять с собой? Ленточку он разрешил, так что твой ключик, милый мой Дневничок, теперь висит на бархатной ленточке. Маришка как-то выскользнула из дома, когда пришли полицейские, потому что я ее нигде не видела. Правда, от сильного волнения я про Маришку забыла. Канарейку она унесла вчера. Насчет канарейки я спокойна, Маришка присмотрит за ней, она Манди тоже любит. Постельное белье мы связали в узлы, дедушка и дядя Бела взвалили их на плечи и понесли к грузовику, который стоял на улице. Шофер был немецкий солдат, кажется, эсэсовец, потому что на нем была черная униформа. Знаешь, Дневничок, что было самое ужасное, когда мы вышли на улицу? Я первый раз в жизни увидела, как плачет дедушка. Из подворотни видно было сад, он, кажется, никогда еще не был таким красивым, хотя уже столько времени за ним никто не ухаживает. Никогда не забуду, как дедушка смотрел на сад и его сотрясали рыдания. У дяди Белы тоже были слезы на глазах, а когда я посмотрела на бабушку, я только теперь увидела, какая она стала старая, почти такая же, как бабушка Луйза, хотя этой бабушке, Рац, всего пятьдесят четыре года. Из дверей бабушка вышла, будто пьяная или в полусне. Назад она даже не оглянулась, и ни слезинки не появилось у нее на глазах. Аги поддерживала узел с бельем, который дедушка нес на спине, чтобы ему не было так тяжело.

Я еще услышала, как Аги, показывая на дедушку, сказала полицейскому: «Вот этого вам было надо? Впереди Натан идет, узел на спине несет[28]…» Мы подождали, пока опечатают входную дверь, потом дедушка первым влез в кузов. Сидеть было не на чем, и мы все стояли. Так, стоя, и ехали по главной улице Варада. Когда проезжали мимо аптеки, бабушка и Аги отвернулись. Дядя Бела все время придерживал Аги, а я прижалась к бабушке, чтобы не видеть арийцев, которые спокойно прогуливались по улице, словно в том, что мы теперь будем жить в гетто, не было совершенно ничего необычного. Переехав мост, мы оказались на площади перед церковью и увидели, как плотники сколачивают ограду вокруг гетто. Там, где ограда уже была готова, стояли жандармы со штыками, в шляпах с петушиными перьями[29]. Аги, увидев жандармов, съежилась, словно ее ужалила змея, и сказала дяде Беле: «Стало быть, жандармы будут провожать нас на смерть!» Я знаю, Аги, с тех пор как она ездила в Вац, перед тем, как дядю Белу увезли на Украину, боится жандармов больше, чем диких зверей. В середине площади стоял длинный стол, за ним сидели какие-то люди. Дедушка тихо сказал дяде Беле, что знает их, это – «господа из ратуши»; те сделали вид, будто дедушку никогда раньше не видели, хотя прежде часто заходили к нему в аптеку и наверняка были с ним на «ты». Нам выделили место, где мы будем жить: улица Сачваи, 20. Дальше грузовик не пошел, и нам самим пришлось нести всю свою поклажу до улицы Сачваи. Дядя Бела не хотел, чтобы Аги что-то несла, из-за недавней операции, но без этого все же не обошлось. Когда мы подошли к дому 20 на улице Сачваи, я сообразила, что отдельной квартиры у нас не будет; собственно, комиссия за столом сообщила, что на улице Сачваи, 20, нам отводится место нахождения, а это большая разница, милый мой Дневничок: жилье – это у человека, а место нахождения – у домашних животных. Честное слово, права была Аги: для арийцев мы теперь – что-то вроде домашних животных.