Руки у меня постепенно отошли и можно было начинать что-нибудь предпринимать. Обойдя пленных, я начал медленно приближаться к священнику. В это время меня остановила женщина, держащая на руках закутанного в тряпки ребенка.

— Батюшка, — безжизненным голосом сказала она, — помолись, дите помирает…

Я подошел к матери и открыл личико младенца. Это была девочка двух лет с горящим в жару лицом. Она явно сгорала от высокой температуры.

— Дай я подержу, — предложил я, и взял легкое тельце в руки.

Ребенок хрипло дышал, и я решил, что у нее пневмония. Момент для лечения был самый неподходящий. Я сам был не в лучшей форме, а для борьбы с такой тяжелой болезнью мне требовались очень большие усилия. В этом заключалась особенность моего лечения. Мне каким-то образом удавалось передавать свою энергию больному и стимулировать его иммунитет. Потому, когда я сам был нездоров, лечение забирало все силы.

Как только девочка оказалась на руках, мое биополе начало работать само по себе, без стимуляции и волевого усилия. Руки напряглись, и вскоре, несмотря на то, что здесь, на дне оврага было сыро и холодно, все тело покрылось испариной. Чувствуя, что вот-вот уроню ребенка, я передал девочку матери и оперся на возникшего рядом Алексия.

— Что с тобой? — тревожно спросил священник.

— Сейчас пройдет, — ответил я, превозмогая противную липкую слабость.

Действительно, минут через двадцать силы ко мне вернулись.

Поп все время находился рядом, поддерживая меня если не физически, то морально.

— Справимся с этими? — тихо спросил я напарника, когда вновь почувствовал силу в руках и ногах.

— Как Бог даст, — ответил он, — а если даже передюжим, как из оврага будем выбираться?

— Как ногайцы наверх вылезают? — тихо спросил я молодого парня с изможденным лицом и ввалившимися глазами, сгорбившись, стоящего в двух шагах о нас.

— По веревке, — ответил он. — Им веревку сверху спускают.

— Ваши охранники все здесь?

— Еще один есть, он надысь туда ушел, — ответил он и кивнул в глубь оврага, вверх по течению ручья.

— Ты давно здесь?

— Давненько.

Краем глаза я увидел, что наше общение насторожило ногайцев, и двое из них встали, чтобы посмотреть, что здесь делается. Пришлось понуро свесить голову и стоять в позе убитого горем страдальца. Часовые, не заметив ничего подозрительного, успокоились и вновь сели к костру.

— Ну, что, пошли, — предложил я Алексию, — начнем, а там видно будет.

Однако, несмотря на свои недавние ратные подвиги, священник почему-то оробел.

— Чего торопиться, — вяло произнес он, — давай подождем, присмотримся, что здесь и как.

В принципе, я его понимал. Я и сам был физически разбит, и ввязываться в таком состоянии в неравный бой, а потом лазать по глинистым склонам и бегать по непролазным лесам мне ужасно не хотелось. Но оставаться в неопределенном, подвешенном состоянии, на ногах на всю ночь, было совсем неразумно. Мы только потеряем остаток сил.

— Как хочешь, — сказал я, — тогда придется идти одному.

— Я же только этой ночью дал новый зарок крови не лить, — плачущим от обиды голосом произнес Алексий.

— Так ты на христианскую кровь клялся, а ногайцы язычники, — попробовал я обмануть его совесть.

— Все одно, люди. Все божьи твари, — не повелся на мою казуистику священник. — Может быть, они еще прозреют и припадут к лику Господнему!

Несмотря на усталость и нервозное состояние, я чуть не рассмеялся. Затевать в таком отчаянном положении религиозный диспут может только русский человек.

— Давай-ка, отче, сначала с ними побранимся, а мириться и просвещать будем потом, — предложил я. — Как бы не мы им, а они нам обрезание голов не сделали.

— Это вряд ли, — с сомнением произнес миротворец, без должного почтения поглядывая на грозных противников и притеснителей русского народа.

Охрана к этому времени приступила к трапезе, и то, что мы подошли, никого не удивило. Ногайцы решили, что мы набрались наглости клянчить у них еду.

— Кет, кет! — закричал на меня командир и красноречиво потянулся к торчащей из бурого сапога нагайке. — Кет, яман! — после чего присовокупил грубое тюркское ругательство. Я слышал его, когда служил в армии, но забыл, что оно означает, и потому не стал обижаться.

Несмотря на угрозу, мы с Алексием подошли к самому костру. Только теперь наши охранники поняли, что мы ничего просить не собираемся. Однако особого беспокойства два попа у ногайцев не вызвали. Слишком привыкли они к собственной безнаказанности и ужасу мирных людей перед их кривыми саблями. Мало того, веселый парень в волчьем треухе, тот, который первым встретил нас внизу, решил покуражиться над двумя «урус поп» и посмешить товарищей. Он бросил на землю обглоданную кость и знаками велел нам встать на четвереньки и по-собачьи ее подобрать.

Меня это не обидело, но отец Алексий, ответственный не только за себя, но и за авторитет Господа Бога, разозлился и заскрипел зубами. Только в этот момент ногайцы поняли, что мы не собираемся просить у них объедки. Ребята, надо отдать им должное, были профессиональными воинами. Действовали они быстро и решительно. Только на их беду, мой «мамлюк» был круче и опытнее.

Шутник в треухе, как на пружинах, вскочил на ноги, одновременно выхватывая из ножен саблю. Однако сделать ничего не успел, тут же рухнул от удара кулаком по голове прямо в костер. Дальше все развивалось как при драке в салуне в американском вестерне. Лихие кавалеристы, страшные в конной атаке, в пешем бою оказались совершенно беспомощными. Расправа над ними заняла у нас едва ли пятнадцать секунд. Степняки, не успев до конца вытащить сабли из ножен, оказались посеченными, как говорится, в капусту.

К своему стыду должен признаться, что никаких душевных мук и угрызений совести при этом я не испытал. На войне, как на войне! Другое дело мой религиозный попутчик:

— Господи! Прости раба своего! Согрешил, окаянный! — загудел у меня над ухом тоскливым голосом отец Алексий.

Я не рискнул вмешиваться в его переговоры с Всевышним и повернулся к пленникам. Наша молниеносная атака была так неожиданна, что, похоже, никто из них еще не понял, что произошло. Не все даже смотрели в нашу сторону. Люди по-прежнему уныло сидели и стояли на своих местах, никак не выражая эмоцией по поводу своего «чудесного» освобождения.

Загорелась овчинная шуба упавшего в костер ногайца. Запахло паленой шерстью. Только этот омерзительный запах начал пробуждать пленников, они зашевелились и начали нерешительно подходить к месту сечи. Люди были так измучены усталостью и голодом, что на эмоции у них не хватало сил. Лица у них были не радостными, а какими-то напряженно-озабоченными. Мне стало не по себе, показалось, толпа собирается наброситься на нас с Алексием. Сначала я не понял, в чем дело, потом, проследив за взглядами, догадался, что их волновала не гибель врагов, а недоеденное степняками мясо.