было в двух парах глаз, что Владимир сразу решил, что это не шведская «постановка» и «подстава», а самые натуральные беглецы, спасающие свои православные души. Монах, судя по скуфье и подряснику, видимо из обители — достаточно чистый, и явно не оголодавший. А вот второй в лохмотьях, в которые превратилась прежняя одежда, почтенного возраста, судя по обильной седине в бороде и волосах. И явно раньше был весьма зажиточен и дороден, только поголодал хорошо, и обхождение с ним происходило жестокое. Возможно, бежавший из шведского плена горожанин, в котором, если обличье в расчет взять, находился давно, перенося лишения. Но духом не сломался, матерился и угрюмо взирал на двух карелов, что уже переоделись в хаккепелитские одеяния, сбросив свои обноски. И теперь оба превратились в воинов, и держали пистоли уверенно — как выяснилось, карелы умели их заряжать для своих хозяев, и стрелять также.

— Язык придержи, а то тебя самого евнухом сделаю, — произнес Владимир, резко поднимаясь из-за куста. Камуфляж сыграл свою роль — оба пленника шарахнулись от неожиданности в сторону, даже машинально перекрестились от потрясения. Еще бы — стояли рядом с кустом и не увидели в ветках присевшего человека, что держал их в прицеле. А он их прекрасно видел — парочку усталых людей, что переходили в сумерках реку, и «Антона» с «Васей» успел подозвать. И сейчас карелы даже не улыбнулись при виде потрясенных русских, и пистолеты от них не отводили. Стефановичу порой казалось, что у них совсем нет чувства юмора. А после того как воинские одеяния стали носить, так вообще преисполнились важностью, чуть ли не гордыней, хотя только несколько часов прошло.

— И не дергайтесь, пристрелю мгновенно. Оружие есть?

— Токмо нож у меня, — тихо произнес монах, — пошел бересты в рощу нарезать, а тут свеи пришли…

— Оставь себе, — небрежно бросил Владимир. — Пойдешь в Корелу, расскажешь воеводе о сем походе. Коня дам, доедешь. А ты кто?

— Из Новагорода, торговец я — Игнатом зовут. В Выборге по осени всего добра лишился, в порубе держали всю зиму…

— А потом проводником до Карелы взяли, — усмехнулся Владимир, и пояснил, желая проверить свою догадку. — Пленника бы связали, да и зачем его с собой волочить через леса. Выходит, ты по собственной воле, Игнат, повел ворога в родной край.

— Правда твоя, воевода, — негромко отозвался купец, — токмо выбора у меня не было — пожить еще надо. Товара на две тысячи рублей лишился, ладью потерял, людишек. Купу брал, теперь отдавать нужно — иначе на супругу и деток долг перейдет. Тяжела эта доля, их раздавит…

— Снимаю с тебя обвинение, — спокойно произнес Стефанович, — раз сбежал от шведов, и в Корелу через леса решил уйти. Рисковый ты, могли и убить, когда в бега подался…

— То стало бы благом смерть легкую принять. Воевода свейский Арвед Теннессон приказал бы с меня кожу ремнями нарезать. А язвы бы солью посыпали, чтобы дольше мучился и умирал на их глазах.

— Сурово у них, не спорю, сам на шведов зол — много обид причинили, вотчины родовые отобрали. Теперь мщу, как могу. Хорошо — вас покормят, коней дам, завтра в Кореле будете. И обо всем поведаете воеводе. Провожатого, увы, не дам — у меня только двое воев, хаккепелитами наряжены. Сами дойдете, не маленькие, места знаете. А я биться со шведами буду насмерть. Не смотри, что один как перст, побью весь отряд.

— У них триста воев, княже. И сотня прислуги всякой — лагерь разбили, осадой обитель брать будут. Ты ведь у них народу утром десятка три побил, и всех пушкарей. Бесится от ярости Теннессон, а наемники немецкие требуют уплаты жалования вперед, с ними в Кореле токмо обещают расплатиться. А так посмотрели, как ты их из пищали своей чудной убиваешь, так смерти все испугались. Они ведь за богатством пошли, а не за погибелью.

— С чего ты взял, что я князь, — усмехнулся Стефанович, и пристально посмотрел на купца. Но тот не смутился, взглядом не вильнул:

— Раз с королем свою войну ведешь, то князь. Да и не имеют бояре такого богатства как у тебя. Прости, если титул твой принизил, я ведь даже не знаю, как тебя величают.

— Владимиром Стефановичем, матушка Мария Владимировна так в память своего убиенного батюшки, деда моего, назвала. Но почему ты решил, что я из этой пищали схизматиков убивал?

— Из чего еще, если сгоревшим порохом сильно шибает. А еще вот что под елью нашел, когда нас туда погнали.

Игнат вытащил что-то из лохмотьев и разжал ладонь — на ней лежала стрелянная гильза. И негромко сказал:

— От нее порохом тоже пахнет, только понять не могу, как эта штука помогает убивать столь метко. От елей до людей три, а то и четыре сотни шагов было, а их побили с легкостью, и очень быстро. Не понимаю…

— Из этой пищали я два десятка выстрелов сделаю, пока из мушкета один раз пальнут. Ты ладошки над головой подними, я тебе каждую с пятисот шагов продырявлю. И не больше трех выстрелов сделаю.

— А ежели промах случится, княже?

— Тем для тебя хуже — тогда пуля прямо в лоб войдет. И я не шучу, так и будет, — Стефанович с усмешкой взглянул на побледневшего беглеца…

Русские ратники времен Смуты — именно они встали на пути польских и шведских интервентов…

Глава 12

— Спят, нехристи, не ждут нас, — пробормотал Анкундинов, прислушиваясь к тишине во вражеском лагере. Хотя на самом деле не все там тихо было — ночь наполнялась всевозможными звуками, главное их правильно распознать. Но тут уметь слушать нужно — вот всхрапнула лошадь у стойла, в поисках оставшегося овса — если седлать начнут, то иные звуки донесутся. Посапывает кто-то, а сие означает, что в карауле находится, если человек крепко спит, то храпеть станет. Вот звякнуло — кто-то доспехом приложился об оружие — такое у обходящих дозором ратных людей часто бывает. Ночь полна звуков, главное слушать их внимательно.

На вылазку пошли десять самых отборных ратников, жаль только, что «белые ночи» стоят, темноты нет, так, сумерки. Да и то коротковаты они, непродолжительны. Всего часа на три с половиной, вот и вся ноченька, а там заря восход окрашивает в алый цвет. Так что пошедшим на вылазку русским воинам следовало поторопиться, навести страх на врага и успеть скрыться. Так что пятидесятник стоял у потайного лаза и тычком в спину поторапливал вылезающих оттуда воинов. Наконец, вылез последний, десятый по счету — монах в черном подряснике, с тугим самострелом, который