Мы попрощались с Кускоквимом и взяли курс на северо-восток, вдоль северного склона Аляскинского хребта, держась выше линии деревьев. Травы стало больше, в изобилии росла голубика и водилось много дичи. Люди и лошади были обеспечены хорошим питанием, что позволило нам ускорить движение.

В долинах ледниковых рек мы видели лосей. В тех местах, где было много голубики, мы встретили крупных медведей гризли. На относительно ровных травяных лугах паслись сотни карибу. Вдали на крутых склонах гор бродили огромные стада горных баранов. Наверное, нет больше ни одного места во всей Северной Америке, где обнаружилось бы такое изобилие крупной дичи {17}.

7 августа. Вчера, когда остальные бездельничали в лагере, мы с Фредом ловили лошадей в тундре за мили от лагеря и начали уставать. Доктор сказал, что к полудню мы должны дойти до следующей реки. (Он никогда не знает, где ему захочется остановиться. Он представляет собой ужасную комбинацию упрямства и нерешительности. Как-то давно он заявил, что хотел бы слышать критику в свой адрес, но никто пока не осмелился что-либо предлагать: все могли только смеяться в рукав над некоторыми его поступками.) Там было полно воды и корма для лошадей, но Доктор прошел еще милю и остановился там, где не было ни того ни другого. Когда мы жевали сухой хлеб, я сказал: «Это самый умный поступок из всех». «А где были вода и корм?» – спросил он. – «Прямо на берегу», – ответил я. Он помолчал. «Используя слово “умный”, вы перешли границу», – сказал он, и все замерли, будто обнаружили под носом шипящий динамитный фитиль. Я сдержался. Он принял мое замечание всерьез. Он должен был рассмеяться: «Если тебе нужна вода, вернись к реке и прихвати немного для нас». Тем не менее я страдаю от неизбежной скованности, которую вызывают подобные глупости. Все это кажется мелочью, но в наших обстоятельствах такая мелочь огромна, как холокост в цивилизованном мире. И в этих условиях грозы и стресса пешего путешествия это всего лишь второй раз, когда одно эго раздражает другое эго. «Это те вещи, которые я пытаюсь забыть», – заявил Хайрам, когда я сказал ему, что сделал запись о нашей стычке. Да, но приятные вещи все равно запомнятся, а неприятные ближе к той правде, которая проявляется в данных условиях, ближе к благословенной слабости, делающей нас людьми {30}.

В этой северной стране, где закат встречается с рассветом, люди попадают под воздействие всех сил природы, и лагерный костер сильно сближает. Есть нечто в потрескивании костра, в языках огня и долгих морозных сумеречных ночах, что заставляет каждого раскрыться перед спутниками. В клубе человек внешне может быть отличным парнем, прикрывая себялюбивую сущность наигранной искренностью и притворным дружелюбием. Но в северной глуши это невозможно. Неприкрытая мужественность, скрываемая под одеждой, которую по вечерам снимают и сушат у костра, вдыхая аромат хвойного леса и вслушиваясь в музыку лесных шорохов, – это первое, что необходимо каждому путешественнику.

Если человек был художником и его жизнь подчинялась системе и порядку, он наверняка заслужит восхищение спутников, поскольку способен испускать свет, рассеивающий усталость и апатию от тяжелой работы. Но случайный человек, ведущий жизнь продажного писаки, жалующийся на свою судьбу, берущийся из-за денег за любую работенку, скрывающий от других интересные наблюдения, своим эгоизмом делает жизнь утомительной. Как средство для раскрытия характера человека походный костер превосходит исповедальню {22}.