источников. Зато для истории Хулагуидского государства до Газан-хана включительно «Тарих-и Газани» имеет значение первоисточника, и притом наиболее ценного и богатого сведениями. Раздел, посвященный правлению Газан-хана, является не только нарративным источником, но и заключает в себе свод официальных документов (ярлыки Газан-хана, данные частью в копиях, частью в сокращенном изложении).

Рашид-ад-дина обычно причисляют, вместе с Джувейни, Вассафом и Хамдуллахом Казвини, к представителям официальной историографии монгольских ильханов. Такое определение, однако, нуждается в известной оговорке. Джувейни и Рашид-ад-дин, придворные историографы монгольских ханов, должны были в своих трудах дать панегирик Чингиз-хану и его преемникам, по заказу своих повелителей, оценивавших работу своих придворных как средство прославления династии. Названные историки, разумеется, выполнили возложенное на них задание, — ведь без этого их труды не могли бы получить официального признания. Но своей души в эти панегирики они не вложили. Какая разница в тоне, когда Джувейни и Рашид-ад-дин говорят, например, о Чингиз-хане и о его противнике, последнем хорезмшахе Джелал-ад-дине! В первом случае напыщенные, трафаретные, хотя и стилистически изысканные и цветистые рассказы о «шествии знамен мировластителя Чингиз-хана» и его «миродержавного войска»[122]. Но личного сочувствия обоих авторов к Чингиз-хану не видно, отсутствуют и рассказы об его личной храбрости. Зато, когда названным историкам приходится рассказывать о безнадежной борьбе храброго и несчастного Джелал-ад-дина, у них находится и теплое слово, и живой образ (например сравнение Джелал-ад-дина с Рустамом, излюбленным героем иранского эпоса, а Чингиз-хана — с легендарным врагом иранцев Афрасиабом), и нота сочувствия и преклонения[123]. Достойно внимания, что идеализованная трактовка личности туркмена Джелал-ад-дина как врага монгольских завоевателей сложилась именно в иранской среде — как протест против монгольского владычества. Образу последнего хорезмшаха приданы были иконографические черты, и так рисовали его даже те местные историки, которые, как Джувейни и Рашид-ад-дин, были придворными историографами монгольских ильханов.

Положение официальных историков не мешало Джувейни и Рашид-ад-дину рисовать ужасы монгольского нашествия, картины гибели густо населенных городов, массовой резни, опустошения целых районов почти с такой же откровенностью, как это делали историки, враждебные монгольским завоевателям (Ибн-ал-Асир, Несави, Джузджани). В этих описаниях Джувейни и Рашид-ад-дин ничего не замалчивали и ничего не скрывали.

Рашид-ад-дин, как и другие источники, в общем правдиво рисует политику Чингиз-хана в отношении узбеков, таджиков, персов, азербайджанцев, армян, грузин, русских и других народов, ставших жертвою нашествия войск Чингиз-хана. Походы Чингиз-хана и его полководцев не были похожи на прежние вторжения кочевых народов в культурные области Средней и Передней Азии. И тогда совершались жестокости и насилия над мирным населением, но то были стихийные акты, прекращавшиеся после замирения завоеванных стран, да эти акты и не идут ни в какое сравнение со зверскими приемами организованного массового истребления мирного населения, опустошения целых районов, которые применялись чингизхановыми полководцами. Это были уже не стихийные жестокости, а целая система террора, проводившаяся сверху и имевшая целью организованное истребление способных к сопротивлению элементов населения, запугивание мирных жителей и создание массовой паники в завоеванных странах. Эта система, проводившаяся по прямому приказу Чингиз-хана, одобрялась даже не всеми лицами из его окружения. Старший сын его Джучи-хан, как сказано, считался противником практики массовых убийств и опустошений[124]. Тем более в этой политике не повинен монгольский народ.

Когда чингизово войско осаждало какой-либо город, то пощада горожанам давалась только в случае немедленной сдачи, и то далеко не всегда. Жителей Балха и Газны сдача не спасла от поголовной резни, а жителей Бухары — от обращения в рабство[125]. Если город оказывал сопротивление, то после взятия его чингизхановы полководцы прежде всего выгоняли горожан на 5-10 дней в поле, чтобы завоевателям удобнее было ограбить город и вывезти все ценное. Покончив с ограблением города, завоеватели принимались за выгнанных в поле горожан. Их делили по разрядам. Прежде всего отделяли и убивали поголовно военных людей, семьи их обращались в рабство. Потом отделяли ремесленников и искусных мастеров и распределяли их с семействами в качестве рабов между монгольскими царевичами и знатью. При первом взятии большого города Херата в 1221 г. лучшие шелкоткачи попали в рабство к жене Чингиз-хана, Кутлуг-Иши, и были переселены в Монголию, с обязательством изготовлять определенное число шелковых одежд для двора[126]. Девушки и молодые женщины также становились рабынями, их делили между воинами. Здоровую мужскую молодежь из завоеванных городов и особенно из деревень забирали в «толпу» (хашар), т.е. для тяжелых осадных работ и обозной службы, а во время сражений завоеватели ставили «людей толпы» впереди своего войска, делая их мишенью для выстрелов их же соотечественников, сражавшихся с монголами. Остальным горожанам, ограбив их до нитки, иногда позволяли вернуться к своим разрушенным и сожженным очагам.

Но очень нередки были случаи, когда чингизовы полководцы производили поголовную резню всех без исключения жителей городов и даже целых округов. Так было, например, в Отраре, Ургенче, Нишапуре, Термезе, Балхе, Херате, Мерве, Тусе, Рейе, Мараге, Ардебиле, Нахчеване, Бейлакане и других городах. Всеобщая резня производилась так: жителей делили между воинами, каждый воин ставил доставшихся на его долю людей на колени, затем срубал им головы своей кривой саблей.

Рассказы совершенно такого же характера о действиях чингизхановых воинов находим также и у летописцев русских, грузинских и армянских. Из последних ученый монах Киракос Гандзакский (XIII в.) оставил нам красочный рассказ о страданиях угнанных завоевателями в неволю пленников, среди которых находился и сам автор[127]. Таким же «человеческим документом» является рассказ секретаря последнего хорезмшаха Джелал-ад-дина, Мухаммеда Несеви, рисующий положение южного Азербайджана и южной Армении после разорения их полководцами Угэдэй-каана в 1231 г[128].

Что сам Чингиз-хан гордился своими жестокостями, можно судить по любопытному рассказу очевидца Вахид-ад-дина Бушенджи, казия гарчистанского, в передаче персоязычного историка Джузджани[129]. Этот казий во время первой осады Херата монголами (в 1221 г.) попал в плен к монголам. Чингиз-хан взял его в свою свиту и заставил докладывать через переводчика нужные ему сведения о мусульманских государствах и о тюркских племенах. Новая карьера казия казалась обеспеченной. Но однажды Чингиз-хан в кругу придворных расхвастался по поводу того, что вот он, Чингиз-хан, перебил такое огромное множество людей, — от этого его слава будет вечной. Казий не вытерпел: «Если хан дарует мне аман (пощаду), то я скажу об этом словцо». — «Говори!» — «Если хан и его слуги, — сказал казий, — перебьют всех людей, среди кого же будет жить его слава?». Чингиз-хан побагровел от злости и выронил из рук колчан со стрелами, но сдержал свое раздражение и только сказал: