Ничего нет страшнее этой его страсти. Взбунтуется — и не совладаешь, не найдешь управы. Неодолима эта сила в мужике. Нет ее сильнее и, пожалуй, темнее.

В начале осени выходил год, как ушла Евдокия Сергеевна, а на исходе осени решили сыграть свадьбу. Ирине померещились страхи. Все казалось — явится этот сладкоглазый и все порушит. К концу лета вдруг началась жара, какой не было и в июне. Пропал сон у Ирины, начисто пропал. Как ни проснется — все звезды в окне. Подруги засмеяли Ирину: «Да в радость ли тебе свадьба? Вон в какую худышку обратилась!»

Все имеет свое начало и свой конец: отшумела свадьба, как будто ее не было. Гоше хотелось взять в одну руку молоток, в другую пригоршню гвоздей, пойти по усадьбе, приколотить в заборе доску, поставить покрепче на петли калитку. Гоша стучал молотком, а Ирина была рада-радешенька. Казалось, чего радоваться простому стуку молотка, а было радостно. Чудилось, что жизнь ладится вопреки всем невзгодам. Время от времени Ирина выглядывала из окна, которое не заставил ее закрыть и приближающийся вечер, чтобы отыскать глазами Гошу. Калитка была распахнута — он и в самом деле крепил петли. Но в следующую минуту она увидела мужа на скамейке, что была врыта под старой яблоней, Сумерки уже достаточно сгустились, и человека, сидящего с Гошей, распознать было не просто, но выдала фуражечка гостя, вернее, ее лакированный козырек — он и в сумерках блестел неудержимо. Она закрыла глаза, привалилась к стене. Неизвестно сколько простояла. Когда открыла глаза, скамейка посреди двора была пуста, а калитка все так же распахнута. Видно, они ушли, забыв закрыть калитку. Эта распахнутая настежь калитка, казалось, объяснила все.

Ирина выбежала на улицу. Как будто бы еще вчера улица не гудела от шумной свадебной толпы, не полнилась людским столпотворением. Поселок стоял на взгорье, и степь, в которую низвергалась бегущая мимо дорога, была еще видна далеко, хотя закат погас — его отблески, как перья плохо ощипанного петуха, торчали там и сям.

— Гоша! — крикнула она и подивилась, как слаб ее голос: да разве перекричишь этакую степь. Она побежала вслед дороге, и ее вынесло на кручу. — Гоша, Гоша! — крикнула она что было мочи, но голос ее утопила степь. Она не помнит, как дотянулась до каменной плиты, которой был будто выстлан холм, — казалось, камень напитался полуденного солнца и сейчас отдавал его. Наверно, холод, что пробудился в камне, привел ее в чувство. Она вдруг вспомнила, что оставила все двери дома открытыми, — в ней возник испуг, но его было мало, чтобы оторвать ее от камня.

Его теплая ладонь пробудила ее — она встала.

— Это ты?

— Я.

Он сказал «я», но она не увидела его. Ночь скрыла его. Он был, и его не было.

— Я хочу сказать, что не сказала до сих пор... — произнесла она.

— Я знаю уже все сам, пойдем домой...

Она ощутила у себя на плече его ладонь — ладонь дышала теплом и мукой-сеянкой, запах был давним, его берегла память — для нее и прежде в этом запахе было дыхание добра.

— Пойдем домой, домой пойдем, — не переставал повторять он.

МУЖИК

Он стянул бутсы резинкой вместе с книжками, и мы пошли. Школа была на горе, а стадион — под горой. При желании от школы до футбольного поля можно было добежать минуты за три, если, разумеется, ты уже вышел на шоссе. Но все произошло, когда до шоссе оставалось метров пятнадцать. Мы так и не успели посторониться, она сошла на траву. Помню только синеву глаз, густую синеву и чистый поток волос, легших на плечи, как мне кажется, неуловимого пепельно-дымчатого цвета, да запах духов, протянувшийся шлейфом, — она уже была бог знает где, а мы с Юркой еще плутали в этом шлейфе, безнадежно запутавшись. Неизвестно, как долго бы это продолжалось, если бы он не крикнул:

— Гляди, да она вошла в школу!

Действительно, пепельноволосая приблизилась к школьным дверям и, отпрянув на секунду, как это делают новички перед дверью, в которую входят впервые, осторожно взяла ее на себя.

Но нельзя было не заметить и иного: в ту самую минуту, когда она открывала школьную дверь, рядом возник человек в баках и форменном костюме лесовика — в наших степных местах лесов немного, и форма человека в баках показалась мне почти экзотической.

— Сколько ей может быть лет? — нашелся Скиба, когда мы уже были на шоссе.

— Двадцать три, — ответил я не задумываясь — была в ее походке уверенность человека вполне взрослого.

— Какой там! — отверг мое предположение Юра. — Не больше двадцати...

— Тебе хочется, чтобы ей было не больше двадцати? — спросил я и увидел, как робко, больше того, виновато улыбнулся мой друг, — не припомню, чтобы он улыбался так прежде. В городе знали Юру Скибу. Его успехи в школе были скромны, но зато на футбольном поле он был очень приметен. Его единственного из школьников взяли в сборную. Это было почти неслыханно. Ведь там все были старики из стариков. Они уже были женатики и приходили на стадион с чадами и домочадцами. И вдруг — Скиба!

Итак, мы видели, как пепельноволосая вошла в школу, на минуту задержавшись у ее входной двери, — эта заминка, если подумать, могла объяснить многое. Кем была пепельноволосая и по какой причине пришла в школу? Хотели мы или нет, но дали волю фантазии. Нет, она определенно старше старшеклассницы и младше родительницы. Но, может быть, она не родительница, а сестра или дочь родительницы и пришла опекать племянника или брата? Но тогда как объяснить эту ее заминку у двери, показывающую, что в школе она впервые? А может, она посланница часового завода, шефствующего над школой? Ну конечно, посланница часового завода! Там, по слухам, нужны девчонки с руками кружевниц, иначе с микроколесиками и микромаятниками не совладаешь, а руки эти природа дает девушке в возрасте пепельноволосой. Дает года на три. Потом отнимает. Раз и навсегда. Ну, разумеется, часовщица-кружевница!.. Вот как важно подумать! Подумал и нашел ответ к задаче: часовщица-кружевница!

— Ничего не скажешь, хороша! — вырвалось у Юрки.

— А вот если