— «колокольцев»? А может, все дело не в золоте, что пролилось в волосы и голос, а в ином? Просто он учуял душу Ирины, понял, что вся она по нем?..

Вагон был обжит прочно. Спиной к спине с этой толстухой с бидоном обычно место занимал человек в клетчатой кепке, его жирный затылок был насечен складками — лица его Ирина не видела, никогда не видела. А слева у противоположного окна, не прямо по линии скамьи, а наискось, сидел парень с заячьей губой, которую он, заметно стесняясь, вбирал. Каждый раз, когда Ирина поднимала глаза, она сталкивалась с его взглядом — он не отрывал от нее глаз. Как-то в начале осени, появившись в вагоне впервые, он сел рядом с Ириной. Он был худ, но на скамье сразу стало тесно, — видно, места требовали его крупные кости; казалось, им было тесно в его теле, они выпирали отовсюду, его лицо было грубо скуластым. Он занял место рядом, хотя свободные места в вагоне были, и этим как бы сказал: он хотел сидеть именно здесь. Ирина уже готовилась пересесть на другое место, когда вошел Гоша. Молодой человек с заячьей губой бежал, — смех пассажиров был беззлобен в той мере, в какой они поняли, что парня с заячьей губой явно прельстила Ирина, ее яркая красота. Можно было подумать, что молодой человек бежал навсегда, но это было не так. Он появился, заняв место у окна напротив. Место было занято расчетливо: оттуда он мог наблюдать Ирину. Ирина знала это и старалась не смотреть туда, где он сидел. Но иногда ее взгляд обращался к тому окну, и отвести глаза было поздно. Что видела Ирина? В его взгляде было испытующее внимание, даже хмарь — могло показаться, что он гневался, быть может, даже грозил... В том, с какой верной урочностью этот человек занимал место у окна, как был припаян к скамье, которую облюбовал, было впечатление вахты. Но ведь в каждой вахте есть ожидание — было ли оно у человека с заячьей губой? Пожалуй, было.

Нет, место у окна не всегда было занято. Иногда человек исчезал. На неделю, даже на месяц. Потом появлялся вновь. Месяцы и месяцы, которые человек наблюдал за нею, многому научили его. Глядя на книгу, которой Ирина отмечала место рядом, человек мог сказать, здесь Гоша или его нет: иногда друг Ирины выходил в тамбур покурить. Но в этот раз все было по-иному, и книга, лежащая рядом с нею, поведала о случившемся сполна. Гоша не явился, и девушка убрала со скамьи книгу, дав понять, что место свободно. Она, правда, сделала это не сразу, а дождавшись, когда поезд тронется. Однако, убрав книгу, она оглянулась, остановив взгляд на мальчике с ученическим ранцем, стоявшем в проходе, точно приглашая его сесть, но он не тронулся с места. Ей стоило труда не взглянуть на человека у окна. Ее объяло смятение — как она пойдет одна от полустанка к Белому Колодцу? Как пойдет? Дорогой, утопающей в высоких хлебах. Мимо лесопосадки, зачернившей степь. Мимо хутора, стоящего на отлете. Расщепихой-балкой. Как пойдет?.. Когда поезд притормозил, она взглянула на место у противоположного окна, где сидел человек с заячьей губой, — оно было пусто. Она подумала, что человек прошел в соседний вагон, чтобы там выйти на перрон. Однако что делать ей? Разумнее было бы ехать дальше, но куда? До кирпичного? Ей показалось это смешным, и она быстро пошла к выходу.

Дождь прибил пыль и быстро окончился. Ее ноги стучали о земляной покров дороги, как о дощатый настил, — хоть выбивай чечетку! Она побежала и остановилась. Она явственно слышала, как кто-то идет вслед. В том, как человек шел, ускоряя шаг, была уверенность, что он ее настигнет. Ей надо было бы свернуть с дороги, схоронившись в хлебах, но ее испугала темь. Она побежала. «Помогите! — закричала. — Помогите, помогите...» Но степь, безмолвие степи отняли у нее голос, вернув эхо: «Помо... гите! Гите... Гите...» Она бежала что было мочи, и балка обволакивала ее своей холодной теменью. Никогда идущая в гору дорога не казалась ей такой крутой. Быть может, именно дорога сшибла дыхание. Уже падая, она ощутила удар ладонью в спину и его мокрые губы заячьи... «Не надо, не надо, ради бога!» — взмолилась она, падая. Она била его локтями, но напарывалась на ребра... Господи, костистая рыба с заячьими губами — бывает же такое... Ее привел в себя холод... да, пожалуй, боль, острая. Затек палец, тот самый, на котором было колечко с бирюзой — оно было сплющено...

Ей бы надо было отсидеться дома, переждав, пока сойдут кровоподтеки, а она ринулась в город... Как всегда, она сидела у вагонного окна. Прежде чем увидеть ее, он рассмотрел руку — рука была иссечена в кровь, и на ней не было колечка с бирюзой.

— Что у тебя такое?..

Кажется, она нашлась:

— Полезла с мальчишками за алычой, да еле ноги унесла от собак... — засмеялась. — Нет, не только рука — вон как шею разрисовало... — она охватила шею, в подтеках ярко-лиловых.

— Значит, алыча? — спросил он ее спокойно — он привык ей верить.

— Алыча, — подтвердила она.

Они пошли, как обычно, от полустанка к Белому Колодцу, и она, как прежде, никла к его плечу, закрыв глаза. Пусть провалится эта дорога в преисподнюю. Как будто не было ни дороги, ни расщепихи-балки, ни ночи, ни человека с заячьей тубой... Где-то легли в стороне лесопосадки. Где-то встал хутор на отлете. Где-то дорога рассекла серебряным палашом хлеба. Где-то она, эта дорога, вошла в балку и взметнулась на гору, не приметив сшибленного подсолнуха у кювета да примятых хлебов... А она все никла к нему, и вместе с запахом муки, таким теплым, все его большое тело дышало добротой, — ей хотелось, как прежде, упереть в него кулаки и, оттолкнувшись, убежать домой, но он остановил ее.

— Постой минутку, — сказал он, удерживая ее подле себя. — Маме совсем плохо. — Он сдавил ее — объятия его были каменными. — Я сказал ей вчера...

— Что?

Он вдруг принялся ее целовать — этакого проворства не было прежде. У нее было желание расковать его железные скобы и провалиться. Обязательно ей провалиться. Казалось святотатством то, что происходит. Что могло прийти ей на ум