словно два безмятежных озера. Потом она взяла билет и аккуратно опустила его в мусорную корзину. «Нана, прошу, не переживай за меня…» Она накрыла мою ладонь своей.

Наутро мы уже у Розы.

– Я пойду, а ты отдохни, – говорит старая дама и водружает капуцина обратно себе на плечо.

У двери она оборачивается.

– Лиз… – Пауза.

– Я рада, что ты снова здесь, – выдыхает она, опустив глаза.

Ее стыдливая сдержанность трогает меня не меньше, чем сами слова. Я начинаю привязываться к ней, хотя совершенно такого не предполагала.

– Спасибо, – говорю я, не в состоянии придумать, что еще сказать.

Роза замялась, будто ее что-то беспокоит. Потом она подмигивает мне и выходит из комнаты.

Когда я заново все обдумываю, то задаюсь вопросом, не из-за нее ли я в конечном счете осталась. Каждый проведенный рядом с ней день укреплял установившуюся между нами невидимую связь. Отголоски прежних чувств, нечто глубокое и нерушимое. И это удивительно. В моих воспоминаниях нет и тени ее присутствия, и в то же время… Сохраняют ли дети глубоко внутри образы тех, кого они любили, а потом забыли?

Я кладу сумку на кровать. На стене рядом с письменным столом висит календарь. Над ним фотография окруженного овцами пастуха в черном берете, с резкими чертами лица. Я разглядываю изображение и, сама не знаю почему, чувствую умиротворение. Пролистываю календарь один лист за другим. И обвожу дату торжественного ужина в честь открытия ресторана.

Двенадцать недель. Чтобы вновь встать на ноги. И переписать историю. Я полна решимости.

11

Семь утра. Я паркуюсь перед рестораном. Денди выдал мне дубликат ключей. Вокруг все тихо. Я закатываю рукава и, зажав в зубах карандаш, распахиваю ставни. В воздухе взвивается пыль, сбегают потревоженные от мирного сна пауки. Я внимательно оглядываю гостиную, в которую, кажется, последние пару веков никто не заглядывал. Чугунная печь, два соломенных стула. В корзине нарубленные дрова. Чуть подальше старая швейная машинка и даже прялка. Комната большая, с высоким потолком и отличным освещением. Зимняя столовая.

Я чиркаю в своем блокноте: «Уборщица. “Эммаус”[3]. Мебель». Мозг работает на всю катушку. Мне потребуется помощь. И как можно скорее.

Кухню я пока не буду осматривать. Она не в приоритете. Прежде всего мне нужно разбудить ничтожество, спящее на втором этаже, и довести до его сведения, что отныне правила будут моими.

Я взбираюсь по старой деревянной лестнице, спотыкаясь о всякий хлам на ступеньках. «Поменять лампочку», – мысленно отмечаю я. Каждый мой шаг производит дьявольский грохот. Однако когда я стучу в дверь, по моим сведениям, единственного обитаемого помещения, ответа нет.

– Пейо?

Тишина. Интересно, что он скажет, когда я ворвусь в его комнату, уперев руки в боки и скрежеща зубами? Я заранее предвкушаю эффект.

Резким движением я распахиваю шторы. Ворчание. Он лежит совершенно одетый на простой и явно слишком узкой для его туши кровати.

– Это что еще за… – бормочет он, пытаясь сообразить, что за напасть на него свалилась.

Я морщу нос. Оглядываю комнату. Обстановка спартанская. Кровать, комод. Скомканный фартук на стуле. Бесформенные джинсы. Поношенные сандалии. Разбросанные повсюду книги и листки бумаги. Кажется, на самых верхних нацарапаны цитаты. Я наугад беру один из листков. «Жизнь вымощена упущенными возможностями»[4]. Откликом на это крайне вдохновляющее наблюдение служит грозящая вот-вот свалиться с заскорузлого томика бутылка. Пустая. В углу валяется расколотая рамка, внутри которой пожелтевший листок с…

– Пошла вон отсюда!

Я вздрагиваю.

– Жду вас через пять минут в…

– Пошла вон!

Я поклялась себе не терять хладнокровия.

– Нам нужно поговорить! – я уже ору.

Мимо.

– О чем? – громыхает он. – Я занимаюсь кухней. Что до остального, метла стоит под лестницей.

Дальше следует поток ругательств. Самых банальных, без капли остроумия. В конце концов он бесцеремонно выталкивает меня из комнаты.

Я уязвлена. Он желает поиграть со мной? Что ж, отлично. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я не сумела управиться с Суазик. Результат: судебный процесс из-за домогательств, команда, которая поддается давлению журналистов, грязные статейки в газетах. Хваленое правосудие! Протянуть руку, чтобы ее укусили? Нет уж, благодарю! С этим покончено. Пора освободиться от мертвой ноши. И обезопаситься от нее.

Дыши.

Сидя на лестнице и держа в руках чашку какао, Роми улыбается с молочными усами под носом. «Мужичок попался крутой!» – бросает она, скорчив гримаску. Потом забирается на воображаемый велосипед и начинает жать на педали в пустоте, напевая песенку Боби Лапуанта.

В краю та-да-да прекрасном, в Арагоне,

Жила ту-ду-ду девчонка дивная,

Любила есть мороженое с лимоном,

А еще ванильное…

Она изумительно похоже подражает певцу: ее плечи ритмично дергаются, язык сворачивается в трубочку, а лицо непроницаемое. Это наш секретный прием. Когда я грущу, она призывает на помощь старину Боби и начинает паясничать. Я невольно улыбаюсь.

Я включаю в гостиной старое радио. По всему дому разносятся баскские напевы. Ощущение, что находишься в горах, вокруг шум и гам, не хватает только овец с колокольцами на шее. Кто может такое выдержать? Я делаю звук громче и ухожу, а то как бы голова не разболелась. Еще несколько побудок вроде сегодняшней, и потрепанный хам со второго этажа соберет свои манатки. И чем раньше, тем лучше.

Однако на обратной дороге к Розе меня преследует одна картина. Сломанная рамочка в его комнате, возможно ли, что это… Я гоню эту мысль, она возвращает меня к собственной трагедии. Во мне поднимается возмущение. В обители отчаяния и печали зарождается глухой, неконтролируемый гнев. Здесь, прямо под ребрами.

Бальтазар

– Кто-кто, говорите? – буркнул охранник в фуражке.

– Мадемуазель Роми.

Он подозрительно выгнул бровь. Я протянул ему визитку, ругая себя за дрожащие руки. Я что, такой впечатлительный? Нервы, черт их побери!

Он оглядел меня с ног до головы, прежде чем открыть ворота. Сразу за ними у корней огромной бугенвиллеи я вижу распустившего хвост павлина. Вытираю лоб. Брат, сидевший за рулем, присвистнул, завидев очертания виллы в конце аллеи.

– Ну, старик! Они тут круто зажигают!

Я закатил глаза, уже жалея, что позволил ему поехать со мной. Жо был не из скромников, а мне следовало поберечь свою репутацию. А главное, он пользовался успехом. Я имею в виду, у женщин. А я не был склонен делиться. Но мы жили отсюда в двух часах ходьбы, и я предпочел потратить это время, чтобы привести себя в порядок и высушить костюм на старой сушилке матери. Он по-прежнему оставался самым приличным, что я мог надеть на ужин. В игорных заведениях вечерних туалетов не требовалось, а мой старый воскресный наряд выглядел совсем уж убого.

– Думаю, будет лучше, если ты высадишь меня здесь, – бросил я.

Мы заключили соглашение: Жо выдает себя за моего шофера, а я в обмен на это потом все ему расскажу. Поначалу он артачился.

«Если не хочешь сделать это для меня, – продолжал настаивать я, – сделай для отца». Он вздохнул, хотя обдурить его, конечно, было не так просто. Потом сходил за ведром с водой и губкой и принялся приводить в порядок нашу старую колымагу. «Ты лучший брат на свете!» – воскликнул я, ткнув его кулаком в плечо.

И вот он припарковал наш «рено» на белом гравии. Автомобиль вдруг показался мне каким-то маленьким. Церемониальным жестом Жо распахнул мою дверцу, заложив одну руку за спину. По такому случаю он облачился в фуражку, сюртучок с пуговицами и напомадил усы. Картину портили только стоптанные башмаки.

– Катись уже, братец. И смотри, не проколись раньше времени, – прошептал он, пока я не самым непринужденным образом выбирался из машины.

Я сделал глубокий вдох.

Наверху лестницы меня ожидал мажордом, существо столь же огромное, сколь и благодушное. Я узнал того, кто стал настоящим потрясением в жизни моей матери. На его темной коже ярко