Тогда он издал такой громкий радостный вопль, что эхо прокатилось по всему лесу. Он поднял Олли над головой и закружил.

— Значит, у нас все-таки народятся дети, и мы займем все двенадцать стульев! — вопил он.

— Рано радуешься, — отвечала она. — Хоть я и остаюсь, но тебе придется перемениться.

— Мне? Измениться? — изумился он. — Смотри лучше за собой, чтобы я не изменил тебя.

— Меня не получится! — прокричала Олли ему прямо в большое ухо. — Ни в жизнь!

— Посмотрим, — заулыбался он.

В эту минуту на болоте что-то глухо булькнуло.

— Жаба, — сказала Олли.

— Это была не жаба, — заметил Грабш, прошелся вдоль болота и там, где булькнуло, сунул руку глубоко в тину и выдернул за волосы человека. Это оказался пожарный, которого, очевидно, еще не успели хватиться. Он выплюнул болотную жижу и отряхнулся, так что грязь полетела у него из ушей, потом сказал «спасибо» за то, что его спасли. В конце концов он восемь раз чихнул и спросил:

— А как мне теперь вернуться в деревню, чтобы не вляпаться опять в проклятое болото?

Олли ткнула Грабша локтем и шепнула:

— Ни в коем случае не отпускай его в таком виде. А то ему обеспечено воспаление легких!

Грабш кивнул и сказал пожарному:

— Пошли лучше с нами в пещеру. Там мы тебя согреем, обсушим…

— В пещеру? — остолбенел пожарный и с ужасом уставился на Грабша. — А вы случайно не…? — и грохнулся в обморок.

— Бедняга, — пожалела его Олли.

— Не очень выносливый, — заметил Грабш. — И такие люди работают пожарными!

Они уложили его на печную дверцу, Грабш поднял ее над головой и отнес в пещеру. Олли побежала вперед и развела большой огонь. Скоро в пещере разлилось приятное тепло. Пожарный все еще был без сознания. Они вместе сняли с него грязную одежду. Грабш взвалил его на плечи, отмыл в ручье, вытер насухо пучками травы и вернул в пещеру. Олли влила в него литр теплого чая, пока у него не повалил пар из ушей. Потом они уложили его на сено, и он уснул.

Постирав вместе его одежду и развесив сушить у огня, они и сами улеглись на сено по обе стороны от пожарного, накрыли его розовым одеялом и радостно прислушались к его храпу.

На следующее утро пожарный проснулся как ни в чем не бывало и зевнул во всю глотку. Вокруг него было одно только сено, и он удивился. Пошарив руками, он случайно угодил разбойнику в рот. Грабш фыркнул и перевернулся на другой бок. Тут пожарный вспомнил, где он находится, закричал и поднял руки вверх.

— Только без паники, — замахала на него Олли, стоявшая у очага. — Сейчас будет завтрак. Можем и музыку включить.

И она включила радио. В этот день полиция вряд ли опять собиралась в лес. Но радио молчало. Олли трясла и ругала приемник.

— Это мы мигом, — сказал пожарный, который обожал чинить приемники. Просто забывал все на свете, увидев неисправное радио. Он голышом выскочил из сена, схватил приемник и начал его разбирать. Через две минуты он объявил:

— Мыши. Погрызли вам все провода. Приемник я заберу. Я вам его починю!

Они вернули ему сухую одежду, напоили горячим кофе, накормили остатками оладьев и проводили до края леса. Там еще раз пожелали ему счастливого пути.

— Ничего себе, — сказал на прощание пожарный, — я и не думал, что вы, господин Грабш, и ваша уважаемая супруга такие милые, приятные люди.

— Вот видишь, — сказала Олли, когда их гость скрылся за поворотом и Грабш снова посадил ее на плечи, — как ты уже изменился!

И она довольно застучала пятками по его груди. Разбойник ничего не ответил. Он брел к дому молча.

— Почему ты молчишь? — спросила Олли.

— Потому что устал, — угрюмо ответил он. — За эти четыре дня мне пришлось думать и разговаривать больше, чем за всю мою жизнь. Думать и разговаривать — самые утомительные дела на свете.

Вдруг он остановился и рявкнул:

— Черт побери эту команду! Теперь они знают, что я живу в пещере, и знают, как ее найти! Вот что бывает от дурацкого гостеприимства!

Два дня спустя, после обеда, когда он возвращался с удачного набега на Чихенау (в мешке подпрыгивало гусиное жаркое, в одном кармане хрустела картошка-фри, в другом лежал овощной салат), у опушки леса в папоротниках блеснул металл. Это был приемник Олли. На нем лежала записка:

Вечером Грабш опять отнес дверцу к болоту. Олли сняла приемник с крючка, где он теперь висел. Они устроились на дверце, обнявшись. Ужин был очень плотный.

— А теперь мне жалко людей, у которых ты отнял гуся, — сказала Олли.

— Там была золотая свадьба, — ответил он. — На столе еще оставалось три порции.

— Тогда ладно, — сказала Олли, — все равно все гости наелись. Значит, будет меньше остатков.

И она включила радио. Передавали рок-музыку. Она сделала потише. А потом выключила.

— С ним не слышно птиц и лягушек, — объяснила она. — Когда тихо, здесь намного лучше.

— Вот видишь, — улыбнулся он, — как я тебя изменил!

Она засмеялась. А он взял серьезный тон. Откашлялся и сказал:

— Олли, я все-таки скрыл от тебя одну вещь. Такую, что здесь зимой невыносимый холод — если кто не привык. Ты обморозишь пальцы. Вот, посмотри на мои руки! Может, еще вернешься домой, в Чихендорф?

— Нет, — ответила Олли. — Я останусь. Если ты можешь жить с обмороженными руками, значит, и я смогу.

И тогда он осторожно взял ее руку в свою. И так они сидели, пока не зашла луна и не стало холодно.

— А сегодня что принести? — спросил разбойник Грабш у жены, выходя поздним вечером из пещеры с мешком за спиной.