я стал постигать, что идеей великой революционной целесообразности прикрываются дела невыносимые, преступные, ужасные.

В тридцатых годах был у меня знакомый, ну, скажем, приятель, старый чекист в больших чинах. И вот его взяли. Ну что ж, думал я тогда, значит, провинился. Скоро узнаю: забрали его жену и трехлетнего ребенка. И ехали они зимой в товарных вагонах через стылую Сибирь вместе с другими женами и детьми. И матери телами своими обогревали детей.

Этого я не мог ни понять, ни, тем более, одобрить. Это было за пределами человеческого понимания вообще. А вскоре стало ясно, что это не единичный факт, а чудовищная система… А после той ноябрьской ночи я никак не мог вести себя с той непринужденностью, с тем чувством внутренней свободы, с каким вел себя в предшествующие годы, “с младых ногтей своих”, как говаривал Горький. Что-то оборвалось во мне».

Михаил Андреевич Суслов и после смерти Сталина своим близким таких историй не рассказывал. Массовые репрессии он осудил только в хрущевскую эпоху – так, словно только что об этом узнал.

В 1937 году передовая статья «Правды» объясняла:

«Ни одна неполадка, ни одна авария не должны пройти для нас незамеченными. Мы знаем, что агрегаты сами не ломаются, котлы сами не взрываются. За каждым таким актом спрятана чья-то рука. Не рука ли это врага – вот первый вопрос, который должен возникнуть у каждого из нас».

Повсюду искали вредителей. Аварии и выпуск некачественной продукции становились поводом для возбуждения уголовных дел. Арестованные безоговорочно признавали свою вину. Они рисовали грандиозную картину разрушения «вредителями» экономики страны, создавая Сталину роскошное алиби, которого хватило на десятилетия.

Александр Трифонович Твардовский писал:

Да, он умел без оговорок,

Внезапно – как уж припечет —

Любой своих просчетов ворох

Перенести на чей-то счет;

На чье-то вражье искаженье

Того, что возвещал завет,

На чье-то головокруженье

От им предсказанных побед.

Неэффективность социалистической экономики била по трудящимся. Магазины опустели, за любыми товарами выстраивались длинные очереди – до конца советского строя они стали его постоянной приметой. Исчезали стимулы для труда. Тогда создали закрытые распределители продовольствия для рабочих наиболее важных предприятий. Ввели пайки – поощрять ударников. Заманчивой стала работа там, где есть хороший распределитель, для других закрытый. Но главным было туда устроиться, а вовсе не трудиться с полной отдачей.

Секретарю обкома полагался красный депутатский значок, но не союзный, а республиканский. Летом 1938 года Суслова сделали депутатом Верховного Совета РСФСР по Мечетинскому (сельскому) избирательному округу.

На встрече с избирателями Михаил Андреевич обещал:

– Вместе с вами я буду еще беспощаднее громить шпионов, диверсантов и вредителей, чтобы наш народ спокойно жил, свободно трудился и весело отдыхал. А трудимся мы действительно свободно, отдыхаем действительно весело, живем, как никто…

Его кандидатуру поддержали: «М. А. Суслов известен своей непримиримостью к врагам Советской власти».

Вот вопрос, который напрашивается: а сам он не боялся? Верил в виновность тех, кого брали, знал, что сам-то он решительно ни в чем не виновен и потому чувствовал себя уверенно?

Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов оставил в мемуарах рассказ своего министра Андрея Януарьевича Вышинского, который прежде был генеральным прокурором СССР:

«Как генеральный прокурор Вышинский присутствовал при всех расстрелах в Москве и удостоверял смерть осужденного. Вспоминал, как в подвале Лубянки собралась изрядная группа оппозиции и ввели молодого партработника.

Тот озорно и с недоумением воскликнул:

– Мать твою! Куда я попал?

Потом повели всех, и он получил через глазок в стене положенную ему пулю».

Сошлюсь опять же на своего дедушку, который не мог забыть тридцать седьмой.

Владимир Млечин:

«Человек боится неведомого. Это и есть страх. Людей, не знающих страха, не существует вовсе. Меня всегда считали смелым человеком. Это не совсем так. В детстве легко быть смелым, в зрелые годы – тяжелее. Но я делал так, чтобы страх не определял мои мысли и поступки. Своего рода умственная гимнастика.

В неведении о своем завтрашнем дне прожил я по крайней мере года полтора, когда на рассвете исчезали мои товарищи. И каждый стук в дверь отдавался судорогой в сердце.

Тогда, в 1937-м, я приходил домой только под утро, предпочитая оставаться на людях. А под утро я подходил к Печатникову переулку, где жил тогда, смотрел: не ждут ли, и только потом шел домой. И хотя гроза как будто пронеслась мимо меня, все же сам я стал иным».

Суслов о своих переживаниях не рассказывал. Возможно, и не переживал вовсе.

Вырабатывались определенные черты мировоззрения, взгляды на жизнь, привычки, традиции. Человек сидит на партсобрании, слушает радио, читает газеты – и что он видит и слышит вокруг? Лицемерие. И что он делает? Он начинает приспосабливаться. Появляются привычка к двоемыслию, равнодушие ко всему, что тебя лично не касается.

Писатель Михаил Михайлович Пришвин записал в дневнике 1 ноября 1937 года: «Больше всего ненавижу газету “Правда” как олицетворение самой наглой лжи, какая когда-либо была на земле».

В стране тогда шла Всесоюзная перепись населения.

Суслов объяснил ростовчанам в областной газете:

«Советская статистика – единственная в мире правдивая, точная статистика. Напротив, буржуазная статистика – о ней говорилось, что она что дышло: куда повернешь, туда и вышло… Последыши классовых врагов будут стараться и у нас, на том или ином участке, сорвать перепись населения, извратить действительные результаты переписи, дискредитировать перепись всякими нелепыми провокационными слухами и выдумками… Мы должны извлечь все уроки из переписи населения СССР в 1937 году, когда враги народа сорвали ее, злостно извратив правительственные инструкции».

А что же тогда произошло?

В 1926 году провели первую Всесоюзную перепись, которая показала, что население СССР – 147 миллионов человек. А на ХVII съезде партии в 1934 году Сталин с гордостью заявил, что население достигло уже 168 миллионов и каждый год увеличивается на три с лишним миллиона.

В таком случае в 1937 году советских людей было бы 180 миллионов. А перепись в январе 1937 года дала другую цифру, куда меньшую, – всего 162 миллиона. Выходит, за три года население не только не увеличилось, а, напротив, уменьшилось. Коллективизация с раскулачиванием, тяжелые условия на промышленных объектах, стройках и лесоповалах, массовые репрессии… Результаты переписи были признаны «вредительскими», проводившие ее работники арестованы, а данные засекречены.

Старания Михаила Андреевича не пропали втуне – 3 января 1939 года он был утвержден вторым секретарем обкома. Но в этой должности он проработал недолго. Уже в феврале получил большое повышение – его перевели первым секретарем в Орджоникидзевский крайком. Таково было решение Политбюро, которое признало «работу крайкома ВКП/б/ неудовлетворительной и предложило крайкому