нет ли среди вас тех, кто знает-понимает русский, поскольку… ну и привел имена Вениамин и Малка, их дети: Лев, Борис, Яков, Мария, Иосиф, обрывки наших семейных легенд, обратный адрес и телефон. Компьютера с е-мейл почтой у нас тогда еще не было. Жена моя Люся, которая к тому времени куда как лучше меня овладела местным языком, перевела, и мы отослали. По характерной для меня нетерпеливости я ждал ответа на следующий же день, включая целую делегацию родосообразных американцев. Через неделю перестал ждать и забыл о письмах.

Однако после двух недель нам позвонили. Старческий голос сказал:

— Да, да, я говорю по-русски, — и правда, говорил. Практически без акцента, только с некоторыми старческими запинками. — Я знаю всех, кого ты в письме упомянул. Меня тоже зовут Борис. Можно, я буду говорить дальше по-английски? Трудно вспоминать… Я уже 63 года ни разу не говорил по-русски.

Он так и не сказал, кем он мне приходится, но адрес моего сына показался ему знакомым, и через несколько дней он пешком пришел к Артему в гости. Потом семья, клан богатых американских адвокатов, пригласила Артема на совместный чудовищно дорогой ужин. Они признали фамильное сходство и предложили моему сыночку оплатить едва ли не четырехзначный счет (шутка: welcome to the family). И на этом наше общение с американскими родственниками навсегда закончилось.

Года два мой отец был без работы, но каждый погожий день он выходил в наш чекистский двор и по несколько часов играл с другими ветеранами и пенсионерами этой многославной организации в домино. Двор был хороший. Дом, в котором мы жили, — трехэтажный, а другой — двух. Во дворе примитивные качалки для детей и две черешни. Летом нам, детям, пацанам, позволяли их обносить. Собранное делилось на жильцов, но сборщикам, а среди них был и я, на котелок больше.

Доминошником отец был одним из самых лучших, уважаемым. Один из его постоянных партнеров (по именам-то я знал их всех, а играли они, как и мой отец, без погон, так что звания не знаю), худенький пенсионер Володин, был изумительно рыж. Руки сплошь, как сито, в мелких веснушках, все лицо, даже веки, которые часто-часто промаргивали. Сам он был суетлив, шутлив и хохотлив, а упоминаю я его одного из всех потому только, что среди дворовых пацанов шел слух, что он стрелок. Расстрельных дел мастер. Все вокруг были так или иначе пытчиками, расспросчиками, дознавателями, костоломами, и только он один делал дырочки в затылках.

Вспоминаю — верю. И ужаса, тем не менее, он своим видом вовсе не наводил. Впрочем, как и мой отец.

После долгого периода отцу была обещана работа. Капитанская должность. Но для этого он должен был подучиться. На связиста. И он уехал в Киев на какие-то курсы. Больше я не видел его никогда.

Образование у него было не ясно какое. Незаконченное. Но он много читал, и, когда мама решала кроссворд, он подсказывал ей все заковыристые слова. А библиотека у нас была замечательная. С книгами тогда (да и всегда) было нелегко, но у нас шкафы ломились, прежде всего от полных собраний сочинений. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Бальзак, Золя, Драйзер, Мопассан, Горький, Маяковский. Множество томов Толстого, отдельные тома другого Толстого, Алексея. Сказки «Тысяча и одна ночь» с великолепными эротичными иллюстрациями, «Путешествие Гулливера» — тоже во взрослом издании, тоже с картинками, одна из самых любимых моих по жизни книг. Совершенно непристойные восточные притчи, каждая из которых начиналась с того, что халиф, хан или молодой султан, готовясь к свадьбе и бреясь, нечаянно в ванной отбривает себе свое мужское достоинство (саблей, небось, брился, шашкой махал). Я читал эти притчи, сидя на полу около шкафа, озираясь, чтобы мама не застукала.

Было несколько типографски совершенно исковерканных книг. В одной из них было много пустых страниц, по десять подряд, отдельные страницы многократно повторялись, полный кавардак. Я не мог понять, зачем у отца такая книга. Может, по делу о вредительстве в полиграфическом производстве.

Много томов Зощенко. Зощенко был в тяжелой опале, но у нас дома его любили и его книги не выбрасывали. К патефону, к слову сказать, у нас было не слишком много пластинок, зато много Вертинского и Лещенко.

Книга известного деятеля прокуратуры Льва Шейнина с дарственной надписью: «На память Борису, дорогому другу и прекрасному человеку».

Мама сказала, что они с отцом вместе работали, а потом Шейнину удалось уйти в прокуратуру.

— Почему отец не ушел?

— Из органов добровольно не уходят… почти невозможно.

— Но Шейнин же вот ушел…

— У папы не было возможности.

А жаль.

Короче, уехал отец в Киев на какие-то курсы по повышению, и не знаю, не могу вспомнить, что произошло раньше. Умер Сталин…

Вот, умер Сталин.

Сталин умер

Так и не удалось мне у него на ручках посидеть, да мне к этому времени было уже почти тринадцать лет. Взрослый парень. Да и не в этом дело.

Лично я горевал. Я ловил себя на том, что думаю о другом, суетном, заставлял себя не думать ни о чем больше, только печалиться о Сталине. Уроки отменили, но надо было быть в школе. Ребята продолжали смеяться и бегать, я был в изумлении, если бы кто-нибудь напомнил мне, что я одергивал своих друзей, делал им замечания, чтобы остепенились, не баловались, я бы не удивился. Люди ели, ходили, ездили на транспорте, будто ничего не случилось. Правда, один дедок тяжко привалился к стене, и одна женщина шла вся зареванная, но для всей страны, для всего мира и уж точно для меня лично это было маловато — кончилась одна эпоха и началась другая.

Несколькими десятилетиями позже видел документальные кадры, как реагировали американцы на смерть Кеннеди. В обморок на улице падали, не стеснялись, рыдали целыми толпами. А ведь это был всего лишь Кеннеди, симпатичный, женолюбивый выборный вождь на четыре, максимум на восемь лет. Никто с его именем в бой не шел, за него не умирал. Его именем не называли эпоху, он не был лучшим другом спортсменов, беременных женщин, детей и инвалидов. Он ни в коем случае не был Богом, даже с маленькой буквы.

А Сталин был.

Недавно разразился дикий, несусветный скандал. Датчанин нарисовал карикатуру или несколько на пророка Мухаммеда. Сжигали флаги, били послов и посольства.

Люди и вправду задумались, а задумавшись, разделились. Одни никогда об этом не думали, но тут как бы вспомнили, что не следует шутить над святым, слова бывают грязными и