а сам скромно согласился пока временно исполнять обязанности секретаря, первого секретаря, генерального секретаря, просто генерала и памятника. Не в том смысле «пока», не в том смысле «временно», что потом будет выбран или назначен кто-то другой, лучший, а в том, что после избрания именно я-то и стану постоянным.

Тут надо отметить мелкое совпадение. Через полтора месяца после этого исторического предварительного сговора, 30 июля, в день моего рождения, тринадцатилетия, сосед по лестничной площадке, Семен Яковлевич Оссовский, старый большевик, коммунист-подпольщик, заслуженный участник, рядовой член и почетный ветеран, сознательный типографский рабочий-бригадир-ударник, из сэкономленных обрезков скроил мне в подарок толстенькую, страниц на 200, записную книжку. И я стал на ее страницах творить новую теорию, вносить в нее свои политические соображения. (Что-то бы нужно заключить в кавычки: то ли «политические», то ли «соображения».) В эту книжку я записывал пункты Устава и Программы создаваемой партии, которые еще должны были быть утверждены на предстоящем съезде. Там же были черновики моих «политических» статей…

Заметки мои отнюдь не были заимствованием. И не могли быть, к тому времени я не прочитал ровно ни одной статьи по всему широкому кругу революционных проблем. Там, видимо, были какие-то примеры и обобщения из области отношений держателей власти к простому народу. О лозунгах, какой смысл в них сверху вкладывают и как их внизу понимают.

Помню, что я уже тогда догадался, что под самым популярным у пропагандистов словом «народ» управители страны понимают себя, скажем точнее — ЦК КПСС. «Слава советскому народу» я понимал как «слава ЦК КПСС», или еще проще — «слава нам». «Народ и партия едины» я расшифровывал так: партия за одно со своим ЦК, никогда ни в чем не возразит. «Народ этого не поймет» — ЦК КПСС этого не понимает и уже поэтому не одобряет. «Советский народ — самый передовой народ человечества» в моем переводе звучало так: «Мы — ЦК, куда уж передовей».

Другая моя идея, с которой я носился тогда, была в некотором смысле почерпнута на уроках физики. Проходили электричество, и там было: «Общее сопротивление разветвленной части меньше наименьшего сопротивления ее ветвей». Это «меньше наименьшего» побудило меня сформулировать новый закон социальной сферы: общий интеллект толпы меньше наименьшего из интеллектов, ее составляющих. Смотрю на поведение толп и орд на стадионах, вижу растоптанных, размазанных по земле и заборам людей, зверский, необъяснимый вандализм во время пустячных забастовок студентов, будущих интеллигентов, и думаю, что для тринадцати или четырнадцати лет, сколько мне тогда было в момент формулировки, не так уж глупо.

О-о-о-ох! Сколько раз намарашки из этой книжечки зачитывались на допросах и даже на суде и уличали — уличали меня. Наиболее стыдно то, что, иногда зачитывая мне на допросе какой-то кусок, Лысов спрашивал с ехидной подозрительностью в тоне: не читал ли я такой-то и другой-то работы Ленина или там самого Маркса. Ничего себе подельнички… и я с ужасом от них открещивался, говорил правду, что «нет, не читал».

А следователь, с сомнением покачивая головой, говорил мне:

— Странно! Наши эксперты утверждают, что это конспект или продуманная переработка…

Я очень долго гордился этим. Мало кому рассказывал, не докажешь, но в душе восхищался собой: в отроческом возрасте в самодельной записной книжке повторял выводы всемирных классиков… Круто!

Взрослым уже, перечитав этих классиков и не найдя там никакого созвучия, я осознал, что это был один из случаев, когда надо мной прямо издевались, один из приемов глумления. Могли бы побить. Или не могли. Короче, не знаю, зачем им это было нужно. Проверяли глубину моего тщеславия. А я дешево покупался.

Это — то и обидно.

На самом деле там, в большинстве, были, я думаю, пустомысленные банальности, выжимки тех разговоров, которые ведут бабки, да и их дети, не анализ, а руготня в сторону правительства да еще, может быть, примитивные домыслы, построенные из перестановок слов: все, всех, для всех, каждый, всякий, всегда, навсегда, народ, вперед, народа, свобода, народу, свободу, благо, счастье, будущее, общество, мир, человечество, гуманизм, справедливость, равенство, прогресс, демократия, прогрессу демократии, прогрессом демократии, народ, свобода, прогресс, мир, труд, май…

Еще были какие-то комментарии событий дня, характеристики политического начальства страны, тех самых толстомордых дядек, наклеенных на лопаты во время демонстраций. Мы их поименно не уважали и каждого именовали наборами из короткого списка обзывашек и дразнилок, половина из которых была словесной грубятиной.

Скорее всего, все это в газетной пропагандистской форме. Больше ничего не помню.

Опять вру: помню.

Помню, что, придумывая устав, стеснялся вписать пункт о членских взносах, вообще избегал всякого упоминания денег. Деньги — такая проза.

Но зато там словами, моим почерком был пункт о целях создания организации:

а) вся власть наша и

б) вперед, к победе коммунизма.

Не стыжусь. Я тогда искренне полагал, что нет у человечества иного будущего, кроме коммунизма.

Про взносы не написал, а вот что написал… за то и получил.

Арест отца

О том, что отец арестован, мы узнали по обыску.

Ночью мама разбудила меня и приказала быстро одеваться. В квартире были чужие люди. Много. Человек десять. Некоторых я не то чтобы знал, но видел раньше: соседи. Наверное, они старались быть вежливыми, но ночью, чужие в доме — б-р-р-р! Била дрожь, то ли от холода, но скорее от страха.

Потом-то лично меня обыскивали сотни раз, и в задницу заглядывали, постепенно я привык. Но это был самый первый в моей жизни раз. Мама все время плакала и открывала все, что просили открыть, подставляла, доставала. Они перелистывали страницы каждого из томов довольно большой библиотеки, но делали кое-какие попущения. Мама потом рассказывала, что старший тихонько подсказал ей, какие перепрятать фотографии, куда перепрятать наличные деньги, куда сберегательную книжку. Обыск продолжался почти до утра.

Одновременно происходила перепись имущества, предполагалось, что в приговоре будет сказано о его полной конфискации, и записали только один из двух наших ковров. Второй, что выглядел поновее, посоветовали отнести утром кому-нибудь, кому мы доверяем, на время. А так чтобы золота, драгоценностей, то у нас этого вовсе не было, — может, только обручальные кольца, отец свое даже и не носил, он не любил украшений и на маме, она и не красилась никогда.

Только потом, много позже, мама все чаще пользовалась восстановителем для волос, потому что быстро поседела и — не так быстро, но вскоре — стала терять форму и расплываться.

Утром после обыска мама позвонила в Киев тете Мусе, сестре отца, и в басенной иносказательной форме рассказала, что