спровадив, такси оплатив) расследовали среди оставшихся, кто Мышь пригласил (Кудрявцев, почти как вещдок, предъявлял полотенце с уксусом — видите, у Ленки мигрень теперь). Все божились, отрицали, я в том числе, намекая, однако, тонко на нетонкую Светку Хатько (не из лучшей в мире компании, хотя найдется на выпускном фото 1978-го — березка с блудливыми глазами, теперь дама с экваторным крупом и собственным салоном красоты). Лена, делая пцып на прощанье в мою товарищескую щеку, шпионски шепнула «выскажу свое фэ». Могу представить, как Светка закатывала — нет, не блудливые — девственные глаза, гудя голосом, бельканто которого больше подходит водопроводчику, вернее, водопроводным трубам. Моя микроскопическая месть. И, плывя, сыто-пьяный, в троллейбусе по кольцу, смотрел киноленту — Лена, с лицом а-ля викторианский век (сняв очки — высшая степень доверия, но и высшая степень расправы), говорит, как только она говорит в подобных случаях. Бедненькая, расхристанная Хатько… Мне не жаль ее, и это я всегда Таньку зову. Своего рода толстовство. Всем, кстати, известно (кроме Лены почему-то), что Хатько не выносит Таньку, назвала ее «суповым набором». Раппопорт сбрякнула, что комплименты найдутся похлестче. Как-то они с Хатько напились — «по-бабьи напились» — и перемыли ближним кости, заодно прочие части организма (воображаю, что там обо мне, хотя перемывать — не переламывать), а Хатько к тому же держала диету, как не осатанеть? Танька должна в большой поточной аудитории прочесть первокурсникам курс «Теоретическое мужчиноведение». Или для исторического факультета — «Преодоление культа фалличности». Кто-то мечтает о двух, а ей хотя бы 0,5, согласна на 0,25. («Да отвяжитесь от нее», — моя неуверенность лишь раззадорит.) Видел, когда Пташинский пересказывал ботанические познания, Танька скраснела при слове «голосеменные»? Гадко. Знал, что в купе с незнакомцами либо вовсе не ложится спать, либо спит в одежде? Во-первых, я «знакомый», во-вторых, не обследую женщин под одеялом. А мальчиков? И что прикажете отвечать? Ну ты же печатно ныл, что тоскуешь об Элладе? Скажи спасибо, Танька не прочла ни одной твоей нетленки — хватил бы кондратий от глубокомыслия — «Приап с приапизмом наперевес». (А, милочка, так вы цитируете мой очерк «Секретная любовь» по материалам неаполитанского Gabinetto Segreto? Разумеется, я не буду втолковывать Раппопорт — не до конца протрезвевшей, что ли? — что не такой садист и не стал бы счастливить Таньку, вечного подростка фигуркой, статьей, начинающейся с фотопортрета Венеры Каллипиги — Прекраснозадой — и светильник в виде тугого уда не для Танькиных глаз, и фреска телесных утех пигмеев, с неожиданной рифмой к «Онегину» из Ювенала — «любви покорен малый рост», и весельчак в лавровом венке, который проникает в красавицу сзади, что проиллюстрировано рекомендацией «Lente impelle» — «Суй не спеша»; но, кто из вас с приветом, разобрать нелегко; быть может, Танька разгадала бы сразу смысл опуса, ускользнувший от большинства и от тебя, прекраснозадая Раппопорт, — саркофаг с фавнами — смерть переходит в жизнь — и sperma здесь —тебя не научили, что по-гречески это «семя»? — по разряду пневматологии, впрочем, я милостиво пускаю вам козырь — профессор Макс-Мориц Вальдау счел мое толкование неубедительным, он придерживается привычной интерпретации — «живым — жизнь, мертвым — могила», что ж, проверим эскспериментально, когда нас засеют в саркофаг). Эй, спишь? спроси свою Таньку (мою Таньку?), почему она теряет все, кроме девственности. Ну да. С ключами сколько раз — дядя или полудядя, кисельное родство, отписал домок и кот земли наплакал по Ярославке — сияла, на новоселье зазвала, все двинули, под «Сулико» и хванчкару, — довольно глупо топтаться у калитки, процеживая Танькин скарб в поисках почти волшебного ключа — «Твой дядя не вертухай ли в прошлой жизни?» (Пташинский) — даже калитка в кровельном железе, лезли через забор — надеюсь, на мытарствах Ленкино мелькнувшее бедро мне не поставят в список — в хибару так и не вошли, зато был шашлык и хохот, и казачьи песни (Лене только что достали американскую пластинку хора Жарова), а в хибаре, как после извещала Танька, воняет кошками и (она смеется плечами) ворох неприличных журналов (бедная Танька, эта подробность необязательна). Посеяла ключи (какая-то мания, советуют носить на шее) от собственной квартиры — мать на восемнадцать дней в Кисловодске — как открыть? Первую ночь перекантовалась перед подъездом на скамейке, благо июль, вторую — в отделении (еще какой-нибудь 1984-й, 85-й), потом, конечно, слесарь спас, замок сменила, а ключи, как оказалось, все время сиротствовали на ключнице у Раппопорт — Танька заскочила, машинально вдела на крючок. Раппопортиха еще удивлялась, названивала брату — чьи ключи? — не знаю, кто тут с приветом. Совсем глупо вспоминать случай в Паланге, в том же 85-м, не как милое квипрокво, а чуть ли не диагноз, — прошвырнулись туда не всей, но энергичной частью компании, у Таньки «стриптиз» в пляжной кабинке. «Когда я переодевалась, ко мне вошли мужчины!» (слезы) «Что переодевала?» — «Носки!»

У Лены никогда не было таланта к выяснению расстановки сил на женском театре военных действий. Понятно, репрессалии — пшик, и Танька тут как тут уже в следующее обща, с посвежевшей драматургией: «Прикатить без звонка — привилегия совместной юности…» Тем более третье июня (21 мая по старому —не устает править Пташинский), Еленин день — именины Елены Равноапостольной (Елены Застольной — Пташинский думал, пойдет на ура, но Лена кисло — «Я же не сказал Елены Равнонетейвпостельной», — жалобился потом мне, знаю, он не хам и к Ленке относится великолепно, просто ценитель словесной акробатики, как и все мы, впрочем; к тому же у меня замедленная реакция, могу вспомнить через неделю, это быстро, через полгода — из-за такого случалось всякое, среди некоторых заработал реноме психопата — как угодно — Вернье, конечно, сразу бы двинул в морду). Хатько, без вины в данном случае виноватая, не сунулась к именниному караваю, и после без нее — завтрак с лекцией на траве у собора в Юрьеве-Польском, сдержанная попойка, Пейцвер утопил сандалию в местной речонке. Танька трубила, что примета верная — Пейцвер сегодня-завтра женится: вроде как признак, что необходима забота — покупать обувь, готовить обед и т.п., но есть и аллегорический план — человек не может топать в одной сандалии, значит, скоро появится жена — вторая сандалия, вторая половина (как сандалия мутировала в жену, мы не улавливали, Пташинский обвинил во всем старика Дарвина). Конечно, он (не Дарвин, а Пейцвер) не женился. Зато через месяц помилованная Хатько потребляла крабов за оба пропущенных раза.

У