на смех, архив). Сентиментальность я наследовал от отца (похоже, он не узнал об этом). А чем, как не сентиментальностью, объяснить, что он, привезя мне в 1977-м из Анголы коллекцию бабочек — парусника Антимаха (вроде дачной крапивницы, но размером со сковородку), даже двух — по краям стеклянного короба; бражника Дэвидсона (с рыжими подпалинами сяжков, но несколько тяжеловатого в полете, с другой стороны, Дэвидсону ни к чему пируэты — он вылетает ночью, движется вдумчиво) — передарил (само собой, не спрашивая, что я думаю об этом) — и даже не товарищу давних лет (отец был общителен лишь в роли синхрониста), а так — вместе, вырядившись в песочку, пылили на крокодиле по ангольской steppe (есть фото — «Вот, с длинным носом, — в самом деле, у похитителя бабочек нос господствовал на лице, — признак чувственности, признак хитрого ума» — отец был убежден, что является знатоком подноготных). Есть и второе фото (в нем, надо полагать, источник сантиментов): длинноносый «преподает» отцу урок стрельбы из весла (снайперской винтовки). Это не игра в солдатики (известная мужская слабость, затягивающаяся у иных до пенсиона), это вообще не игра. Теперь, когда отца давно нет, я знаю (и потому Антимах, сходствующий с херувимом, без труда способный отложить все житейские попечения, впрочем, Пташинский — о, благоверие! — настаивает, чтобы я использовал редакцию до 1650 го­да — житей­скую отвержем печаль, и упитанный Дэвидсон, сходствующий с протодиаконом, — покоятся в моей памяти с миром), да, повторюсь, я знаю, что отец, сам оставшийся без отца (ушел от них с мамой в 1940-м, а в 1942-м пропал без вести), всю жизнь искал «отца» (нередко принимая за таковых обладателей бульдозерного напора) и культивировал des vertus d’homme (добродетели мужчины), как-то: футбол, гантели, мемуары де Голля, пиво, эспандер, авиалайнеры (определял марку не глядя в небо, по звуку), мемуары фон Типпельскирха, водное поло, пиво, декалитры пива, мемуары Талейрана, не говоря о Скобелеве, турецкий поход которого помнил по дням. Приверженец твердой руки, нежный невротик, ликующий «звездочкам», добытым французской, английской, португальской грамматиками (я чуть не забыл умбунду) и которые никогда не носил (кроме дня, когда обмывал их в граненом — только граненом! — стакане), неутешный вдовец, угодивший под каблучок новорожденной супруги и ее новорожденного в предшествующем браке сына (отмечу, супруга годилась мне в младшие сестры — отцу, соответственно, в припоздавшие дочери — но это не отменяет ее взросления раннего).

Не уверен, что эти, отчасти автобиографические, заметки станут читать его знавшие (много ли их еще здесь или тоже бродят по другую сторону жизни?), но они точно наслышаны о судьбе деревни Авамбо, на месте которой с 1977-го мог бы буйствовать первобытный, безлюдный лес, — но хвала духам (как пел, танцуя, местный шаман — впоследствии председатель партийной ячейки), что с мятежной деревней вышел говорить тот, кто мог говорить без португальских пришепетываний (да и откуда?) и без кириллических неудов в давних зачетках. Собст­венно, я не знаю, где отец поднаторел в языке, слоги которого падают, как капли тропического дождя. «Ame ndeyilila oku nena ombembua!» («Я пришел к вам с миром») «Ame nda kuba» («Я большой» — еще бы, ниже Петра Великого лишь на вершок). «Ame ndi kuete usumba walua lolonjinji» («Я очень боюсь муравьев») — что в сочетании с ростом, признанием слабости белого человека и еще чем-то неуловимо неевропейским гарантировало, как принято формулировать в таких случаях, — дипломатическую победу, закрепленную трапезой (если, конечно, так можно назвать обжорство горами жареных поросят), плясками, барабанами и банановым пивом — касикси.

История о роли lolonjinji (муравьев-миротворцев, от которых следует, однако, скоромные и срамные части тела уберегать) добежала дорожкою посвященных до министра, того самого, что путь начинал переводчиком в Потсдаме у Самого (допускаю, отец преувеличивал успех lolonjinji — мужская слабость, одинаково свойственная невротикам и бульдозерам). Но точно, никто не был поставлен в известность, что у отца — мучительная, до белых обмороков, инсектофобия — даже малину не ел, опасаясь увидеть тельце червей. Заурядная Musca domestica (т.е. муха) на хлебе или на хлебе с колбасой, скажем, ливерной, — вызывала гиппопотамье пр-р-р-р. Вряд ли стоит иронизировать над тем, кто закончил знаменитые курсы у станции Подсолнечная: шарахал из шайтан-трубы, управлял мотолыгой, заодно признаваясь доверчивому отпрыску (мне четырнадцать лет), что не может, увы, прихватить с собой ксюху — короткоствольный калашников — с ксюхой удобно брать банки. Он (влияние бабушки?) восклицал «Мне дурно!» (бабушки, чьи анкетные данные благоразумно отсутствовали, впрочем, в конце 1960-х, подъем его карьеры, никто бы не поверил, что некогда в отечестве встречались Энгельгардты, точнее Энгельгардты неправильные, об академике-единофамильце ни разу не шло речи; и теперь не имею понятия, в каком мы с правильным Энгельгардтом родстве).

Я-то знаю, вы синхронно всхлипните «Дурно!», только представив на ножках у мухокомнатной подруги яйца гельминтов и лямблии, а они, в свою очередь, сводят с вами знакомство фекально-оральным путем. Проняло? Моя цель, однако, в обратном: я желаю, чтобы вы оценили степень родительской любви, даже жертвы, ведь к «бабушкам», т.е. в данном случае к бабочкам, он относился немногим лучше, чем к темнорылым транспортам инфекций. Догадываюсь, «бабушки» — не домашняя шутка, а вроде словесной увертки, дабы не называть впрямую вестницу отлетевшей души (сюда же правильно присовокупить разбитое зеркало, три свечи, влетевшую в дом пичугу, подушку на столе, сновидение с покойником); смерти — и блаженной, когда утром тебя находят в постели, и ведомственно-героической, что могла прийти у деревни Авамбо, и от собственных рук, которую едва не выбрал, когда маму сжег инфаркт, — смерти боялся больше, чем мелких тварей земли, воды, воздуха. Разве забыть, как он доставал из чемодана завернутую с брезгливой тщательностью коробку: «Eh, bien, mon prince (тебе ведь не нужно переводить первую строчку “Войны и мира”?), хорошо, что они сухие, прабабушки эти… Мне дурно, как представлю, что они чешут лапами шею…»

После проговорился (вообще была склонность проговариваться и к тому же он частенько говорил во сне, потому, мама иронизировала, secret serviсe не для него), что спецоперацию «Butterfly» (приманить меня нимфалидами на стезю военного толмача в дальних странах) измыслил длинноносый, хотя правильнее стало бы «Borboleta» — «бабочка» по-португальски — смеялся отец, а длинноносый — под титановый гул моторов (разговор в самолете на обратном пути) — выкрикивал: «Твоя лингва — боевой слон, меч Македонского, стратегический бомбардировщик (у длинноносого уже тогда была тяга к соединению библейского слога с технической номенклатурой), и вот, твой слон, твой меч, твой