Но ведь и Дайки жесток. Он хочет, чтобы я без конца боролась за свою свободу. И ничего тут не поделаешь, ведь мы с ним оба из чёрно-белого племени. Мы вечно балансируем на грани между чёрным и белым, это и есть сфера нашего обитания.

— Пожалуй, я лучше выпью с ребятами, — говорит Мистер Уайлд и уходит.

А я остаюсь в прихожей, так и не успев сунуть ногу во второй ботинок.

Интересно, имеют ли мужчины обыкновение отводить душу, обсуждая с друзьями свои сердечные дела?

В женской компании это невозможно. Я не знаю случая, чтобы разговор между подругами долго вращался вокруг темы любви или плотских утех. Если такой разговор и возникает, я сразу умолкаю. Ну какой, спрашивается, интерес обсуждать чужие заработки, чужие достоинства, чужие обещания? К тому же все как на подбор обожают любовные истории с печальным концом. Сколько можно перемалывать одно и то же, как будто мы куры, толкущиеся возле старозаветной кормушки?

Колёсики дробно постукивают по скованной февральским холодом дороге. Незаметно опускаются сумерки. Я спешу на станцию, и мой набитый тоской чемодан громыхает рядом со мной.

Ну почему я так люблю трудности?

Ради чего, как сумасшедшая, спешу на сцену, где меня никто не ждёт? Сумасбродка. Дурочка. Что с такой взять?

И какую награду я получила за свои песни? Запах палёных волос. Свет прожекторов в слепящий летний полдень. Каково стоять на сцене в тяжеленном фурисодэ, да ещё с повязанным на талии поясом из плотной ткани? Или концерт под открытым небом в зимнем Саппоро. Вечерний холод пробирает до костей. На сцене стужа, как в морозильной камере. От ледяного микрофона ломит руку. Пальцы примерзают к нему, как будто это формочка для льда. Зуб на зуб не попадает. Когда я открываю рот, подбородок сводит от боли. Наверное, со стороны всё это выглядит смешным и нелепым…

Поезда на линии Мусасино ходят редко, с большими интервалами. Но вот звучит объявление о прибытии поезда. Ну, наконец-то! Однако оказывается, что это — серого цвета товарный состав, он проносится мимо. За ним следует ещё несколько таких же составов, в которых нет места для меня. Я смотрю им вслед, и на глаза наворачиваются слёзы. Почему бы это?

Наконец подходит мой поезд. Доехав до станции Минами-Урава, я пересаживаюсь на линию Кэйхин — Тохоку. Путь до Цуруми в Иокогаме совсем не близкий.

Не успела я уехать из дома, как меня уже тянет назад. И на месте мне не сидится, и дорога в тягость — хоть разорвись. Наверное, я похожа на капризного ребёнка, который сам не знает, чего хочет. Но иной жизни у меня нет, вот я и топаю ногами от досады.

Слёзы катятся у меня из глаз. Отчего я плачу? От обиды? От горя? Слёзы мои беспричинны. Просто иногда надо дать себе волю и выплакаться. Но я не хочу, чтобы люди видели мои слёзы, а то они сразу же найдут им какое-нибудь простенькое объяснение. Вот этого я не выношу. Всем нам в школе вбивали в голову уйму бесполезных вещей, но из этого ещё не следует, что посторонние вправе решать, из-за чего я горюю.

Не очень-то прилично женщине плакать в поезде. Поэтому я стою с опущенной головой. Но люди всё равно могут заметить. Лучше уж смотреть в окно, растирая озябшие пальцы. Тем более что до поручней мне всё равно не дотянуться.

За окном проплывает зимний пейзаж.

Путешествие — всё равно что лотерея. Тут важен не столько результат, сколько сам процесс ожидания: а вдруг повезёт? И всё же порой насладиться этим процессом в полной мере не удаётся.

В палисадниках у стоящих вдоль железнодорожного полотна домиков уже нет яркого цветочного изобилия, как осенью; повсюду — одни травяные пионы, похожие на кочаны капусты.

— Вот, вы уронили, — услышала я обращённый ко мне на удивление чёткий голос.

Женщине, поднявшей с полу мой носовой платок, на вид лет тридцать. На обыкновенную служащую она не похожа. Такая ослепительно белая кожа может быть только у «амфибии». На ней пёстрое платье, переливающееся всеми цветами радуги, как сетка цветовой настройки в телевизоре. Да ещё с люрексом. Поверх платья накинута норковая шубка. На плече висит маленькая сумочка от Луи Виттона. Всё вместе выглядит довольно аляповато.

Чутьё сразу же подсказало мне, что мы с ней — люди одной профессии. Под платьем у неё наверняка такая же чешуя, как у меня, у Кэндзиро или у любого другого обитателя аквариума под названием «сцена». Пока я её рассматривала, женщина, по-видимому, тоже сделала для себя кое-какие выводы. Во всяком случае, её вопрос прозвучал неожиданно:

— Вы с каким агентством сотрудничаете?

Интересно, как она догадалась?

Чудеса, да и только! Ведь у меня нет ни мехового манто, ни сумки от Луи Виттона, ни побрякушек — ничего из того, что так любит артистическая братия.

Сегодня на мне канареечно-жёлтый свитер из ангорки с короткими рукавами и бриджи того же тона. Сверху — белая пуховая курточка, на ногах — белые сапоги до колена на высоченных пятнадцатисантиметровых каблуках. За спиной болтается рюкзачок в форме медвежонка. Картину дополняет парик из длинных, до пояса, отливающих шёлком каштановых волос. В ногах у меня стоит «громыхалка» — чемодан на колёсиках, неизменный спутник всякого бродячего артиста. Спереди на чемодане красуются три наклейки с одним и тем же текстом: «Женщина! Ринка Кадзуки поёт тебе хвалу!» Может быть, по этому чемодану она меня и вычислила?

— У меня сегодня концерт в Камате, в оздоровительном центре «Онли ю»[17]. Вам не приходилось там выступать? — спрашивает меня женщина-амфибия, энергично двигая губами.

Как интересно! Верхняя губа у неё накрашена розовой помадой, а нижняя — оранжевой. Она, безусловно, хороша собой, но во всём её облике сквозит какая-то безвкусица. Густые чёрные волосы уложены в замысловатую причёску, которая великолепно смотрелась бы с кимоно, но совершенно не вяжется с её европейской одеждой. Должно быть, она тоже певица, исполнительница энка, и заранее причесалась для своего выступления.

— Кабаре в Цуруми? Как же, знаю. Я там выступала на прошлой неделе.

Взглянув ей под ноги, я, естественно, увидела чемодан на колёсиках. Человека, отправляющегося в путь в седьмом часу вечера, да ещё в такой экипировке, трудно принять за обычного путешественника. Посмотрев вокруг себя, я приметила среди пассажиров ещё нескольких представительниц нашего бродячего племени.

У обычного путешественника беззаботный вид свободного человека. А этих выдаёт загнанный взгляд, густая косметика и неизменный чемодан «громыхалка».

Я даже как-то повеселела. В одном вагоне со мной едут, по крайней мере, ещё четверо моих «товарищей по несчастью». Выходит, не такая уж я ненормальная. Таких, как я, оказывается, не так уж мало.

Среди артистов, выступающих в кабаре и оздоровительных центрах, люди разных профессий. Говорят, одних только исполнителей энка по всей стране насчитывается не менее тысячи восьмисот человек. Кроме того, существуют ещё джазовые певцы, а также исполнители старинных и современных эстрадных песен. Прибавьте к этому целую армию куплетистов, мастеров разговорного жанра, стриптизёрш, гордо именующих себя «танцовщицами», фокусников, дрессировщиков, выступающих с обезьянками, собачками или птицами, двойников звёзд эстрады… Весь этот пёстрый люд кочует с места на место ради того, чтобы погреться в огнях рампы и поплескаться в аквариуме, именуемом сценой.