Я немного постоял на лестнице, вслушиваясь в наполняющие гостиницу звуки: шаги невидимых ног, скрип половиц и дверных петель, приглушенные голоса, смех и детский плач. В стене напротив я заметил свечу. Зажег ее и потушил спичку, ткнув ею в столбик воска. Глянул наверх и увидел, что дверь в нашу с Чарли комнату распахнута. Войдя, я удивился: Чарли лежал в ванне и в полный голос беседовал… со мной, хотя он знал, что меня нет в комнате. Говорить, сидя в ванне, мой братец приучился еще в детстве. Юркнув в комнату и подкравшись к уборной, я прислушался.

— Главный я и точка, понял? Ты? Ты даже с лошадью без посторонней помощи не управишься. И вообще ты дохляк. Дохляк, дохляк. Болезни и беды прямо липнут к тебе. Не будь ты моим кровным родственником, я бы давно бросил тебя. Ага, Командор так мне и сказал: «Брось его». Но я ему в ответ: «Нет, ни за что». Командору моя преданность по душе. С ним я не пропаду, ведь он уверяет: «За преданность платят той же монетой». Да, так он и сказал. Командор в меня верит. Он не предаст меня, братец, не сумлевайся. Что, смешно? Да? Смейся, смейся, вечно ты так. Но прежде ответь на вопрос: в тебя кто-нибудь верит?

Он окунулся в воду и поскребся. В этот момент я постучал в дверь уборной. Вошел, неловко запинаясь, и зачем-то откашлялся.

— Чарли, я тебе лекарство принес.

Я храбрился, стараясь говорить как ни в чем не бывало, однако тон моего голоса все-таки выдал боль. Чарли в этот момент наполовину вылез из ванны: красный от пояса и ниже, словно в малиновых кальсонах, братец блевал в плевательницу. Его бока судорожно сжимались, как будто выдавливали из себя ядовитую желчь.

Задыхаясь, Чарли поднял палец и сказал:

— Погоди.

Он продолжил блевать, а я подвинул стул и присел подле ванны. Колени у меня дрожали, и я тщетно желал забыть обращенные ко мне злые слова. Наконец, устав ждать, я поставил пузырек с морфином на стул и указал на дверь, дескать, меня ждет неотложное дело. Занятый хворью, Чарли и не заметил, как я ушел.

Пойти было некуда. Да я и не желал никого видеть — еще заметят мою удрученную мину. Поэтому я просто стоял в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, глубоко дыша и пытаясь очистить разум от любой сознательной мысли. Свеча в мое отсутствие успела погаснуть. Должно быть, сквозняком задуло. Хотя нет, спичка пропала. Тогда я вновь зажег фитилек и воткнул спичку в воск.

Хотелось поговорить, неважно с кем. С хозяйкой? Может, тайно оставить записку? Но у меня при себе нет ни бумаги, ни чернил. Да и что я скажу? «Дорогая мисс, прошу, умойтесь и будьте любезны со мной. У меня есть деньги. Дать их вам? Все равно не знаю, что с ними делать»?

Просидев минут двадцать на ступеньках, я вернулся в комнату. Чарли в новой рубашке и без штанов сидел на кровати. Он держал в руке новый сапог и любовно гладил его. Морфина вылакал целую треть: уголки глаз обвисли, и сам братец выглядел довольным, как свинка в праздник.

— Как головка, Чарли?

— Болит, но из-за лекарства мне все равно. — Заглянув внутрь сапога, он торжественным тоном произнес: — Экий талантище вложен!

Меня передернуло от омерзения.

— Видел бы ты себя со стороны, — сказал я.

Веки Чарли опустились и приподнялись, словно занавески на окнах. Пожав плечами, братец выдал:

— Иногда слабина… простительна.

— Когда думаешь сниматься с места?

Дальше Чарли говорил с закрытыми глазами.

— В таком виде я никуда не поеду. День-два ничего не решат. Эта бабенка сказала: завтра утром состоится дуэль. Посмотрим поединок и свалим.

— Как скажешь.

Приподняв веки самую малость, Чарли произнес:

— Какой-то ты странный. Разговариваешь иначе.

— Все по-прежнему.

— Ты подслушивал? Пока я сидел в ванне? — Я не ответил, и братец полностью раскрыл глаза. — Я вроде слышал, как ты скребешься под дверью. Такова цена за грех подслушивания.

Внезапно Чарли согнуло, и у него из горла на пол хлынула желтая струя. Когда Чарли вновь на меня посмотрел, с лица у него текло, а влажные губы изогнулись в дьявольской усмешке.

— Чуть в сапог не наблевал! Представляешь, братец, если б я не промазал? Вот была бы печаль.

— Оставлю тебя.

— Что? Нет, ты останься. Мне же плохо! Ну прости, если обидел. Подумаешь, сболтнул лишнего! Я не нарочно.

— Лучше я побуду один. Допивай лекарство и ложись спать.

Я развернулся к двери, но Чарли, то ли не замечая моего ухода, то ли притворяясь, что не видит моей спины, продолжил:

— Должно быть, бренди был отравлен. — Он сблевал, не раскрывая рта. — Еще ни разу мне не было так хреново после пьянки.

— Я пил с тобой и не отравился.

— Так ты и выпил-то граммульку.

— С пьяной головы на трезвую не перекладывай.

— Значит, я пьяница, да?

— С меня на сегодня хватит. Пойду займусь швами на щеке. Увидимся позже, братец, и держись от салунов подальше.

— Уж не знаю, не знаю… Я ведь горький пьяница! Меня брат родной бросил!

Чарли задирал меня, подстрекая на драку и разжигая в себе гнев. Думал с его помощью унять чувство вины. Нет уж, черта с два. Я отправился вниз (заметив по пути, что свеча горит и спичку не тронули) и нашел хозяйку на месте. Сидя за стойкой, она читала письмо и улыбалась. Должно быть, вести пришли добрые: женщина поприветствовала меня если не тепло, то хотя бы не столь холодно, как прежде. Я попросил ножницы и зеркало, в ответ на что она предложила постричь меня за пятьдесят центов. Я отказался, объяснив, что инструменты нужны для более мрачных процедур. Женщина стала напрашиваться со мной в комнату: хотела посмотреть, как я буду удалять швы. Я ответил, что, мол, хотел бы побыть немного отдельно от братца.

— Понимаю вас, — ответила хозяйка.

Она спросила, где же я тогда собираюсь проводить операцию. Я признался, что пока не решил. Тогда она пригласила меня к себе.

— Что, дел больше нет? — поинтересовался я. — Еще утром вы едва нашли для меня минутку.

Зардевшись, женщина объяснила:

— Простите, если была резка с вами. На прошлой неделе помощница оставила меня, и я несколько ночей кряду не спала, думала, как бы удержаться на плаву. Да еще случилась болезнь в нашей семье.

Постучав пальцем по письму, она кивнула на лист бумаги.

— Так все обернулось добром? — спросил я.

— Беда миновала, хоть и не полностью.

Сказав так, она впустила меня за стойку и провела сквозь бисерную занавеску в свой сокровенный мирок. Бисерины, касаясь лица, приятно щекотали кожу, и я прямо-таки затрепетал от счастья. Мне подумалось: это происходит взаправду, я живой, и я живу.