И? Вероятно, я бы тоже мог вспрыгнуть в этот разукрашенный фургон для музыкантов. Потеряете жену, так вспрыгнете в любой фургон, который, как вам кажется, может доставить вас в какое-то другое место, потому что прекрасно понимаете, в каком положении находитесь, а оно не слишком завидное.

Теперь в гостиной при свете камина она определенно отбрасывала не совсем четкую, но все же тень; снег, безусловно, таял на ней и капал на деревянный пол; глаза над маской, несомненно, регулярно моргали, и я мог поверить в то, что знал: она… призрак, видение, получившее форму, материализовавшаяся память. Она возвратилась не столько для того, чтобы закончить незаконченное – если люди ради этого возвращались бы в виде призраков, то мир кишел бы ими, – но потому, что захотела увидеть нас еще раз.

Правда, при определенных условиях. Наверняка ей поставили условия.

Такое вы говорите детям, когда они уже достаточно большие, чтобы самостоятельно пойти в парк, верно? Хорошо, я отпускаю тебя на этот раз, но только при условии, что ты вернешься до наступления темноты, если не будешь лазить по деревьям и уйдешь, если одна и та же машина проедет мимо тебя дважды, и так далее, и так далее.

Таким образом, вы сохраняете в целости свой мирок.

Одно из условий, которые Мэрион вынуждена была соблюдать, – не сообщать мне никаких новых сведений, она вообще не могла говорить. Вероятно, следовало поддерживать какое-то равновесие: если на этой стороне X, а на другой стороне – У, то если она скажет мне УУУУ, это выведет существующее из равновесия.

– Я понимаю, – сказал я.

И в этот момент – такое мог бы заметить только ее муж – она слегка прикоснулась к своему выпяченному животу.

– Я так рад, что ты здесь, – сказал я вместо ответа на то, что она только что дала мне понять: я не должен упоминать о ее беременности.

Это была та Мэрион, которую я знал. Эта женщина полезла бы на гору за два месяца до родов.

Эта женщина дала бы согласие на любое условие, лишь бы снова увидеть свою семью. Но характерный блеск в ее глазах мог заметить лишь муж. Он означал, что она что-то задумала.

Что же? Я знал что. Это находилось у нее в животе.

Она не была беременна в момент смерти, и то, что она беременна сейчас, означало, что либо у нее был секс с кем-то на той стороне (что вызывало вопрос: зачем она вернулась, чтобы показать беременность своему мужу), либо что эта беременность была не тем, чем казалась. Последнее казалось более осмысленным – я не мог себе представить, что биология размножения на той стороне такая же, как здесь.

Я спрашиваю вас, детектив, если ваша мертвая жена возвращается в последний раз, обвините ли вы ее в прелюбодеянии после смерти?

– Кейфан с каждым днем все больше похож на тебя, – сказал я, чтобы прервать молчание. Кто знает, какие еще условия она должна была соблюдать? Может быть, невидимые силы собрались под окном и подслушивали. Не мог ли огонь быть каналом связи? Но разумеется, все это догадки, неуклюжесть которых вызвана лишь скудостью моего во-ображения. Скорее если кто-то и подслушивал, то это происходило таким образом, что я даже и представить себе не могу. Так это и должно быть.

Я хочу сказать, что мы должны вести себя как следует.

Не то чтобы Мэрион когда-либо слишком заботилась о соблюдении правил поведения. После того как я упомянул о Кейфане, она выдавила из себя что-то похожее на кваканье, что отчетливо распадалось на два слога. Два слога, из которых состояло имя Зои, в этом я не сомневался. Мэрион сказала мне, что это Зои, благослови ее Господь, каждым днем все сильнее походит на меня.

Мэрион, увидев, что я правильно понял сказанное ею – как будто для того, чтобы доказать, что передо мною она прежняя, – взялась за прядь челки у виска. С этой привычкой она всегда боролась, поскольку кожное сало переходило с волос на кончики пальцев, а затем, когда она бессознательно прикасалась ими к лицу, переходило с них на кожу.

Только на этот раз волосы остались у нее между пальцев.

Она положила выпавшую прядь на колени и стала ее рассматривать.

Я тогда об этом ничего не сказал.

Это, конечно, означало, что время визита ограничено.

Она могла сохранять телесную форму лишь определенное время. А затем снова начнет разлагаться.

Я уже видел ложе ногтя на ее указательном пальце, оно чернело на глазах.

Неужели она при мне пройдет через все унизительные подробности своего падения?

– Это не имеет значения. – Я почти заставил себя сказать это, считая, что признаюсь ей в своей неубывающей любви.

Я буду сидеть с нею, если надо, пока она не превратится в скелет.

– О тебе сделали фильм, – сказал я, улыбаясь, чтобы она поняла мою оценку всей ситуации.

Она улыбнулась и посмотрела на огонь в камине.

– Полученные деньги позволят оплатить их учебу в колледже, – сказал я, кивнув в сторону детей.

Она кивнула, показывая, что это хорошо. Мне кажется, что важное для нас здесь теряет часть своей важности в загробной жизни.

– Ты можешь есть? – спросил я, поднимая остаток вафли.

Она посмотрела на эту вафлю, от которой я успел откусить лишь раз, обдумывая мой вопрос и, возможно, все, что он мог означать. Как будто управляла внутри себя такими мощными силами, что я и не мог себе представить. Но наконец она потянулась нетвердой рукой и взяла вафлю дрожащими кончиками пальцев, подняла ее, так поблагодарив меня, и отвернулась – ей пришлось приподнять нижний край маски, чтобы обнажить рот. В этот момент я видел ее в профиль, видел лицо, которое знал столько лет, но поду-мал, что она бы не хотела, чтобы я запомнил ее такой. Поэтому я отвернулся. И посмотрел в открытую дверь кухни. В никуда.

Но я слышал.

Маска не просто приподнялась, она отслоилась, поскольку плотно прилегала к коже. Звук был такой, будто отрывают что-то влажное.

Заметив краем глаза, что она снова повернулась ко мне лицом, маска на котором снова находилась в прежнем положении, я мог увидеть, как она пытается проглотить кусочек холодной вафли. Возможно, человек разучивается глотать, когда ему так долго не приходится есть. Или, возможно, акт глотания напомнил ей о водах речки, в которую она упала.

Она положила остаток вафли на столик рядом с отцовским креслом.

Мы оба молчали, но я знал: времени у нас остается немного.

Я хочу сказать, что то, что она пронесла через границу между мирами в животе для нас, для меня или только для детей, она должна вскоре, в ближайшие несколько минут доставить.

Я сидел, глядя, как она разлагается передо мной, и мысли мои множились. Она принесла в себе младенца, саму себя. Ей предстояло родить младенца, которым она была тридцать два года назад, потом этот младенец будет ускоренными темпами расти и развиваться и превратится в большеглазое чудо, скрытое в этой хижине. И затем через два, четыре или шесть лет мы сможем одеть Мэрион в видавшие виды лохмотья и «найти» ее в лесах, где она так давно потерялась и где жила, питаясь ягодами и личинками.