Искренне Ваш К.О’Кифи

О’Кифи вынул из кармана еще одно письмо.

— А вот ответ от преподобного Мойнихена. Это ему мать просила передать пару туфель, и я сказал таможенникам, что если мне придется заплатить за них хоть один грош пошлины, то я просто вышвырну их в море. Таможенник пропустил их без пошлины. О Господи, помоги мне быстрее забыть этого выродка.

Дэнджерфилд держит в руках листок голубой бумаги, явно вырванный из блокнота.

«Получив твое презренное письмо, самое отзратительное из когда-либо адресованных мне, я не смог заставить себя начать с приветствия, фактически, это шантаж. Трудно себе представить, что ты вырос в приличной католической семье, и к тому же являешься моим племянником. Такие люди, как ты, — позор для Америки. Однако всегда находятся развратные, испорченные до мозга костей подонки, угрожающие благонамеренным гражданам, не щадящим усилий для воспитания неблагодарных негодяев. И как только ты смеешь так нагло мне угрожать? Я не отнес это мерзкое письмо в полицию только потому, что ты сын моей сестры. Я посылаю тебе твои тридцать серебреников и не потерплю, чтобы ты еще раз напомнил мне о своем существовании. Ты пренебрег моим гостеприимством и унизил мое достоинство, что никогда прежде не случалось в моем приходе. Мне также известно о твоих попытках совратить с пути истинного одну из дочерей миссис Кейси. Я предупреждаю тебя, и если ты еще раз напомнишь мне о себе, то я сообщу твоей матушке обо всех подробностях этой дурацкой выходки.»

Преподобный Дж. Мойнихен

— Просто фантастика, Кеннет. И что же ты там учудил?

— О Господи, вспоминать не хочется. Я сказал девушке из библиотеки, что она должна избавиться от предрассудков. Она была польщена. Но, вероятно, когда я с ней распрощался, стала испытывать угрызения совести и на исповеди призналась этому старому прохвосту, что я прикоснулся к ее руке. Ничего нового, все та же история: отчаяние, безысходность, нищета. И этот выживший из ума пропойца рассуждает о достоинстве? Никогда в жизни я так не страдал от холода. В том чертовом доме было холодно, как в морге. Разве от него дождешься, чтобы он подбросил в камин чуть больше торфа? Вскоре, когда он обнаружил, что я беден как церковная мышь и рассчитываю только на его щедрость, огонь в камине вообще погас и сигареты, дотоле лежавшие повсюду в доме, исчезли, а служанка принялась стеречь кухню, как Цербер. Впрочем, печалиться уже не о чем: в это оскорбительное письмо были вложены десять фунтов. Прежде, когда я просил у него денег, он присылал мне полкроны.

— Надо отдать тебе должное, Кеннет, ты предприимчив. Если когда-нибудь возвратишься в Америку — разбогатеешь.

— Деньги мне нужны здесь. Если бы у меня завелись монеты, я остался бы здесь до последнего вздоха. Но какие жмоты! Нужно держаться подальше от сельской местности. После визита к преподобному Мойнихену я решил выяснить, могу ли я рассчитывать на гостеприимство родственников моего папочки. Свора безмозглых идиотов! Но сперва, как только я приехал, они выставили на стол все лучшее, что у них было, правда, я чувствовал себя неловко: я сидел на одном конце стола со скатертью и салфетками, а они давились жратвой на голых досках. Я справился у них, почему я не могу, как и они, есть на столе без скатерти, и они ответили, о нет, ты из Америки, и мы хотим, чтобы ты чувствовал себя как дома, по этому случаю они даже выгнали из дому свиней и кур, что не вызвало у меня возражений, но затем они поинтересовались, когда я уеду, и я, как кретин, признался, что сижу на бобах. Куры и свиньи сразу возвратились в дом, а скатерти и салфетки исчезли. Но я продержался у них до самого Рождества, пока мой дядюшка не сказал: «А теперь преклоним колена, а молитвы будем считать по четкам». И на твердом, холодном полу я бормотал молитвы и мечтал о заднице, которой мне так не хватало в Дублине. Я сорвался сразу после праздничного ужина. По крайней мере, я поужинал.

— Неплохо сказано.

Они перешли улицу. О’Кифи купил «Айриш Таймз», и они бодро зашагали по мосту: О’Кифи был в приподнятом настроении, волновался, и его волнение передалось и Дэнджерфилду. Они без умолку болтали и предавались воспоминаниям о Дублине. Выглядели они довольно странно, и стайка мальчишек закричала им вслед: «Евреи, евреи!» О’Кифи оглянулся, погрозил им пальцем, приговаривая: «Ирландцы, ирландцы!» И они, босоногие, замолчали.

— Мне нравится, что ирландцы совершенно не умеют скрывать свою неприязнь. Все, что мне нужно в этой жизни, — огонь в камине, ковер на полу и удобное кресло для чтения. И чтобы мне не приходилось ишачить ради денег или, как это делаешь ты, тереться среди богатых. Но, Боже, когда нет денег, то хочется жрать. Когда есть деньги, начинает терзать половой голод. Когда есть и то, и другое, проблемой становится здоровье и приходится волноваться из-за грыжи или чего-нибудь похуже. А когда все в ажуре, то начинает мучить страх перед смертью. Но посмотри-ка на этих, их явно мучает первая из перечисленных проблем, и они не решат ее до конца своих дней.

— А в чем же моя проблема, Кеннет?

— Да всего лишь в том, что строишь воздушные замки. Ты полагаешь, что если родился в богатой семье, то и сам будешь богатым. Но слишком многие, такие как я, борются за место под солнцем. Нужно получить ученую степень — пропуск в благополучную жизнь — и использовать противозачаточные средства. Если пойдут дети — ты человек конченый.

— В этом есть доля истины.

— Води дружбу только с детьми толстосумов из Тринити. Они похожи на тебя, как две капли воды. Меня губит акцент, но, как только мне удастся от него отделаться, дела пойдут совсем иначе и из Франции я вернусь совсем другим человеком.

Они свернули на улицу Катал Бруга и О’Кифи купил парижский выпуск «Гералд Трибюн» и «Вестерн Пипл». Он засунул газеты в рюкзак и повернулся к Дэнджерфилду:

— Попрощаемся здесь. Не люблю, когда меня провожают. Это противоречит моим принципам.

— Как хочешь, Кеннет. Спасибо за деньги.

— Не нагоняй тоску. Просто вышли их мне. Я рассчитываю на них. И не дури.

— Не буду.

— Ну, пока.

— Держись, Кеннет, и предохраняйся.

— Ничто не должно отделять меня от плоти, когда я впервые до нее доберусь. Бог в помощь!

Дэнджерфилд постоял, подкручивая обрывки проводов, заменявших ему подтяжки. В кулаке зажаты банкноты. Грешник О’Кифи проиграл ему эту схватку. Купил себе еще одну рубашку цвета хаки, чтобы не терять связи с армией.

Кеннет О’Кифи повернулся и растворился в слепящих лучах утреннего солнца. Штанины без отворотов облепили ноги, о которых Констанция Келли говорила, что они такие гладенькие. Квадратная кепка предназначена для отпугивания нищих, его единственный глаз пытается обнаружить дорожные знаки, указывающие всему живому путь в Чистилище жизни — устланное толстыми коврами лоно богатых бездельников.

Ох уж это лето и теплый ветер. Он утешает печаль и позволяет уменьшить расходы на коммунальные услуги. Погасить огонь в камине и на улицу! Вот так-то лучше.