Кажется, что тягу к ней ему не обуздать. Он убеждал себя, что очень долго обходился без женщины, она разожгла в нем похоть, и больше ничего. Ничего личного. Не может быть ничего личного.

Личное не для него. Всегда исключительно бизнес.

Леонидас смотрел, как Сьюсан, улыбаясь, шла по длинному холлу. Не сказать, что очень доброжелательно. Скорее холодно.

Вдова Бетанкур.

— Я была почти ребенком, когда мы поженились, — сказала она ему где-то над Атлантическим океаном, когда они летели в Рим на личном самолете Бетанкуров. Она разговаривала с ним ровным, хорошо поставленным голосом. Наверняка она так же гладко и легко произносит слова и на других европейских языках. — В первый год после твоего исчезновения единственное, что меня занимало, — это мое горе.

Леонидас хрипло рассмеялся:

— Какое горе? Насколько я помню, мы были едва знакомы.

— Но этого не знал никто, — спокойно ответила она. — А если кто-то и сомневался, то их слово было против моего. Я была твоей вдовой, и в моих руках осталось твое состояние и твоя власть, так что не имело значения, о чем думали люди. Значение имело то, что сказала я. А я сказала, что мое горе такое глубокое, что я и подумать не могла о том, чтобы назвать твоего преемника.

Леонидас представил себе свою компанию — и семью — после своей смерти. Его интриганы кузены решили, что это божественное провидение, и у них наконец-то появилась возможность прибрать к рукам то, что они долгое время считали своим. А его мать, мастер манипуляций, несомненно, хотела укрепить свое влияние, но, разумеется, оплакивала его… по крайней мере на публике, чтобы привлечь внимание. В своих театральных выходках Аполлония Бетанкур не знала себе равных.

А ненасытный совет директоров был готов ухватить каждый евро из любой возможной сделки. Там образовывались альянсы, чтобы сокрушить соперников и забрать то, что принадлежало Леонидасу.

Все они были пресытившимися фальсификаторами, известными своей способностью к манипулированию кем угодно и в любой ситуации, лишь бы получить выгоду. Они принадлежали к самой развращенной богатой элите Европы, упиваясь тем, чем владели, и походя разрушая жизни других.

А получилось так, что их всех переиграла девятнадцатилетняя девочка.

У Леонидаса это вызвало улыбку.

— Значит, ты оплакивала мою безвременную кончину. Ты горевала намного дольше, чем от тебя ожидали, учитывая то, что наш брак длился менее одного дня. И, судя по твоему темному наряду, ты продолжаешь скорбеть.

— Горе остается с человеком до тех пор, пока само не проходит, — мягко заметила Сьюсан, скорее себе, чем ему. И улыбнулась — умные голубые глаза блестели. — А кто может сказать, как горюет другой человек? Или когда надо перестать горевать?

Леонидасу было ясно, что она всех перехитрила.

В этом мнении он утвердился за несколько недель пребывания в Риме.

Сьюсан словно почувствовала на себе его взгляд, идя по длинному холлу, потому что подняла глаза. Походка у нее по-прежнему решительная, и выражение лица тоже, но все-таки Леонидас был уверен, что с ней что-то не так.

Она толкнула дверь, дверь за ней бесшумно закрылась, и они остались вдвоем в звуконепроницаемой тишине его кабинета. Она широко ему улыбнулась, и Леонидас почувствовал, что теперь что-то не так с ним.

Ему следует помнить, что Сьюсан лишь изображает верную, любящую жену. Она улыбается, чтобы это увидели служащие офиса, те, кто мог видеть их через стеклянную стену, видеть, как они разговаривают. Эта улыбка рассчитана на каждого, кто сплетничает и перешептывается о том, каковы же отношения у мужчины, который едва не погиб, с женщиной, оставленной им сразу после свадьбы.

Только не показывать своей неуверенности! Но сохранять невозмутимость оказалось намного труднее, чем он думал.

— Твоя секретарша сказала, что ты хочешь меня видеть. — Сьюсан подошла к окну, где стояли кресла и диваны для отдыха, и опустилась в низкое мягкое кресло.

— Да.

— По-моему, все идет хорошо. Ты согласен? — Сьюсан сложила руки на коленях, а у Леонидаса в мозгу словно возник кадр из кино: она сидит в келье поселка под прицелом видеокамер, такая спокойная и серьезная, как сейчас. — Я думаю, что твоим кузенам трудно притворяться радостными от твоего воскресения из мертвых, но все остальные проглотили эту новость с легкостью.

— Под остальными ты имеешь в виду весь свет? Таблоиды?

— Не только таблоиды. Ты — главная новость почти всех информационных сетей Европы. Твое возвращение к жизни кажется всем приятным событием.

Она произнесла это с долей цинизма. Он напрягся. Что его раздражает? Возможно, все дело в желании коснуться ее, как тогда, когда он был Графом.

А что теперь? Она занимается исключительно делами. Они обговорили перспективы, план действий, чтобы ему как можно скорее утвердиться в своем положении. С тех пор как они вернулись в Рим, она старалась не приближаться к нему. Если ему была нужна ее помощь, она эту помощь оказывала, но в пентхаусе — где она спала в одной из комнат для гостей все время, пока его не было, — они едва виделись.

Когда как-то вечером он спросил, почему она его избегает в доме, где они живут вместе, Сьюсан лишь улыбнулась и сказала, что ему необходимо освоиться в новой жизни, а она не хочет мешать.

Вся эта ситуация злила его, но он не стал вникать в подлинные причины своего раздражения.

— Я рада, что ты позвал меня, — сказала Сьюсан. — Потому что я тоже хочу поговорить с тобой. Я не хотела торопиться с этим разговором, пока ты как следует не освоишься, хотя излишне медлить не имеет смысла.

Но Леонидасу было важно сказать ей то, что собирался сказать он. То, во что он сначала не хотел поверить. Он относил это за счет потрясения, поскольку четыре года находился в изоляции. А сегодня утром он сидел на совещании, слушал обсуждения и сознавал, что среди окружавших его людей были те, кого он должен знать. Имена он знал по докладной записке, поданной ему секретаршей, но он не мог соотнести имена с лицами.

— В моей памяти пробелы, — произнес Леонидас, глядя на Сьюсан.

— Пробелы? — переспросила она.

— Я знаю, кто я. Я знаю тебя. Я, конечно, узнал мать, когда она, наконец, соблаговолила появиться во всем своем великолепии.

— Аполлонию трудно забыть. Хотя иногда хотелось бы.

— Но есть столько всего, чего я не могу вспомнить. Слишком много.

Итак, он это произнес. Он ожидал удара прямо в сердце — ведь он признался в слабости, преодолел страх. Такой же страх он испытал бы перед отцом, будь тот жив.

Но удара не последовало. Не последовало из-за Сьюсан — Леонидас был в этом уверен. Она причина того, что у него хватило сил сказать ей самую страшную правду.

Сьюсан смотрела на него, ожидая продолжения.