На некоторых лицах задержались полустертые рубцы раздоров, отметины безнадежных утрат, исчезающие тени сожалений, когда-то казавшиеся неутешными; заря великого утра еще не до конца растопила их льды. Но их было немного, таких лиц, и каждый из тех, кого жег огонь сомнений, будто бы извинялся про себя: «Я только вчера умер, простите же меня!..» или: «Простите мне, я умер лишь сто лет назад!» То, что некоторые умерли сотни лет назад, я установил единственно по выражению неописуемого спокойствия на их лицах, и еще чего-то, что определить и описать, я не возьмусь, – для этого у меня не хватит ни слов, ни образов.

Наконец, мы подошли к трем пустым возвышениям, сразу за которыми лежало тело красивой женщины, только что пережившей самый расцвет своей жизни. Одна из ее рук выбилась из-под покрывала, лежала ладонью вверх, в середине ладони было темное пятно. Следом за ней лежал крепкий мужчина среднего возраста. И его рука тоже была видна, она судорожно сжимала рукоять меча. Мне показалось, что это был король, павший в борьбе за истину.

– Ты не поднесешь свечу поближе, жена? – прошептал могильщик, наклонившийся над женщиной, чтобы рассмотреть ее руку поближе.

– Она хорошо заживает, – прошептал он будто бы про себя, – гвоздь не наделал большой беды.

Я, наконец, рискнул заговорить:

– Они ведь не мертвы? – тихо спросил я.

– Я не могу вам ответить, – ответил он подавленно. – Я почти забыл, что значит быть мертвым в старом мире. Если я скажу, что кто-то умер, моя жена поймет одно, а вы представите себе совсем иное. Это только один из моих склепов с сокровищами, – продолжал он, – а все мои гости лежат не в склепах, снаружи, на вересковой пустоши, так близко, как листья в вашем лесу после первых порывов холодного ветра вашей зимы; тесно, нет, лучше сказать так: будто огромная роза на небесах уронила свои лепестки. По ночам луна изучает их лица, их улыбки…

– Но почему, отражаясь от них, свет луны становится другим? – спросил я.

– Наша луна, – ответил он, – не похожа на вашу – окалину выжженного мира, чей свет хранит смерть, не изменяясь. Здесь же могильщик кладет своих мертвых в землю, лишь чуть-чуть их прикалывая. В вашем мире он заваливает их тяжелыми камнями, будто стараясь их от чего-то уберечь; я же жду часа, когда зазвонит колокол Воскресения, для того, чтобы разбудить тех, кто будет еще спать. Могильщик вашего мира смотрит на часы затем, чтобы созвать полумертвых в Церковь, я же жду крика петуха на крыше, когда он прокричит: «Вставайте, спящие, восстаньте от смерти!»

Я пришел к выводу, что мнимый могильщик на, самом деле сумасшедший проповедник – в целом все это выглядело слишком безумно! Но как мне от всего этого избавиться? Я был беспомощен! В этом мире, принадлежащем смерти, мертвому ворону и лишь одному живому существу – его жене, я искал и не мог найти, к кому воззвать за помощью. Я потерялся в месте, огромном невообразимо, так как если здесь две вещи (или их любые части) могут занимать одно и то же место, то почему не двадцать или десять тысяч? Но дальше в этом направлении я размышлять не отважился.

– Ваши представления о вашей смерти выглядят иначе, чем я себе это представляю, – рискнул я заметить.

– Ничто из того, что вы видели, – ответил он, – еще не умерло достаточно; некоторые только очнулись – и начали умирать. Остальные же начали умирать для того, чтобы вернуться к жизни, и задолго до того, как они к нам приходят. А когда они умирают по-настоящему, лишь в тот миг они просыпаются и покидают нас. Почти каждую ночь кто-то встает и уходит. Пожалуй, я не буду больше говорить, я чувствую, что мои слова только сбивают вас с толку! Вот ложе, которое дожидалось вас, – закончил он, дотрагиваясь до одного из трех.

– Почему именно это? – сказал я, напуганный этим разговором до столбняка.

– Однажды вам будет радостно это узнать, – ответил он.

– А почему не сейчас?

– И это вы тоже узнаете, когда проснётесь.

– Но они же все мертвы, а я – жив! – возразил я, дрожа, как осиновый лист.

– Это не совсем так, – возразил могильщик, улыбнувшись, – и даже не около того. Будь благословенна настоящая жизнь за то, что паузы в ее пульсе – не смерть!

– Здесь слишком холодно для того, чтобы кто-то смог заснуть! – сказал я.

– А спящие здесь, они тоже так думают? – поинтересовался он. – Они спят спокойно или вскоре утешатся и будут спать спокойно. Они не чувствуют ледяного дыхания холода, он лишь лечит их раны. Да не будьте же вы таким трусом, мистер Уэйн. Отвернитесь от страха, и встаньте лицом к чему-нибудь, что должно настать. Примите свою ночь, и вы по-настоящему отдохнете. Вреда вам от этого не будет, а что-то хорошее… Об этом заранее знать нельзя.

Я и могильщик стояли у ложа, а его жена, со свечой в руке, у изголовья. Ее глаза были полны света, но лицо опять стало спокойным и бледным, оно больше не лучилось.

– И вы думаете, что это заставит меня избрать своей спальней склеп? – громогласно возопил я. – Ни за что! Я хочу лежать там, снаружи, на вересковой пустоши. Там не может быть холоднее!

– Я ведь только что говорил вам, что мертвые лежат там, как «толстым слоем осенние листья в ручьях Валломброза», – сказал могильщик.

– Ни за что! – снова вскричал я, и в окружающей тьме два мерцающих призрака, которые будто бы ждали кого-то из мертвых, не то откликнулись на мой крик, не то застыли, грустно взирая друг на друга.

– Возрадуйся, это посланник великого пастуха. – сказал могильщик своей жене.

Затем он повернулся ко мне.

– Вам не кажется, что воздух здесь чище и душистее, чем снаружи? – спросил он.

– Да, но ах, как тут холодно! – ответил я.

– Так знайте же, – ответил он, и голос его стал суров, – что те, кто сами называют себя живыми, приносят сюда запахи смерти, а это не слишком полезно для спящих до тех пор, пока они не выйдут отсюда.

Они ушли от меня в даль огромного склепа, а я остался один, в лунном свете, наедине с мертвыми.

Я повернулся и пошел к выходу.

Каким долгим показался мне путь назад, через ряды мертвецов! Сначала я был слишком сердит, чтобы бояться, но прошло время, и я успокоился, и застывшие тени стали внушать мне ужас. Наконец я побежал, грубо оскорбляя милосердную тишину этого места, я несся, и я вырвался наружу, хлопнув на прощание дверью. Но та закрылась в благоговейном молчании.

Вокруг было темно, как в бочке с дегтем. Пошарив руками вокруг себя, я нащупал дверь, открыл ее, и был встречен слабым светом лампы.

Я был в своей библиотеке и держался за ручку двери потайного кабинета.

Пришел ли я в себя после галлюцинации, или как раз сошел с ума, придя в себя? Что было настоящее: то, что я видел сейчас, или то, что я только что перестал видеть? Или оба эти мира существуют на самом деле, не смешиваясь и не проникая друг в друга.