Что касается русского общества, то в 1905 году оно решительно впало в затяжную истерию предъявления власти всевозможных счетов за прошлое и не желало с нею никакого диалога. Тем самым оно копало могилу всей исторической России, а значит, и себе. Студенты, освиставшие В. О. Ключевского в 1905 г. за призыв к учебе и деполитизации университетов, и пережившие последующие 13 лет, станут в 1918 г. социальной мишенью «красного террора». Диалог трона и общества без посредников в 1905 г. не состоялся. В стране шла необъявленная гражданская война, и только верность кадровой армии была надежной опорой правительства. Ситуация требовала поиска выхода из кризиса.

Николаю II так и не удалось стать вторым Николаем. Колеблясь между введением военной диктатуры и уступками, он в конце концов выбрал последнее. 17(30) октября 1905 г. был подписан манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», предоставлявший законодательную власть Государственной Думе{147}. Итак, долгожданный многими посредник между царем и народом появился, но его дебют был далеко не удачен. Во-всяком случае, диалог власти и общества по-прежнему отсутствовал. Государственная Дума первого созыва убедительно доказала это за 72 дня своего существования.

Американский посол в России Дж. фон Мейер, находясь под впечатлением действий «первого русского парламента», счел необходимым в личном письме президенту Т. Рузвельту поделиться с ним своей оценкой ситуации: «Россия вступает в великий эксперимент, плохо подготовленная и необразованная… Я не могу не смотреть в будущее с пессимизмом, когда вижу повсюду среди рабочих и крестьян признаки коммунистических настроений… Конечно, я не считаю, что крах произойдет немедленно, но рано или поздно борьба… между Короной и Думой… более чем возможна. Сегодня правительство контролирует финансы и армию, но через три года вся армия будет пропитана новыми идеями и доктринами, которые проникают в умы людей, и кто после этого скажет, сможет ли правительство тогда рассчитывать, что войска будут подчиняться офицерам и подавлять беспорядки»{148}. Этот прогноз оправдался, правда, не через три года.

Как известно, у победы 100 отцов, а поражение — круглая сирота. Вопросы о причинах войны и поражения в ней России стали задавать уже современники, они же предложили и первые варианты ответов. Пожалуй, самый значительный вклад внесли С. Ю. Витте и А. Н. Куропаткин. Естественно, что каждый из высокопоставленных мемуаристов стремился снять с себя ответственность за случившееся, один — за внешнеполитическую, другой — преимущественно за военную составную неудач. Многие из сформулированных еще до революции 1917 г. версий со временем стали традицией.

Без сомнения, самым удачным мифотворцем был С. Ю. Витте. Это была непростая фигура. Витте, был, безусловно, выдающимся государственным деятелем, но масштаб его личности мешал ему достичь высоты, откуда четко видна разница между интригой и политикой. «Он был, — отмечал его явный поклонник П. Б. Струве, — по натуре своей беспринципен и безидеен»{149}. Не страдая нарциссизмом, а явно получая от него удовольствие, он вложил личные особенности и в персональную версию истории русско-японской войны. Это история триумфов в те периоды, когда страной давали править автору воспоминаний, и поражений, когда он оказывался не у дел. Сергей Юльевич спокойно относился к фактам, «подчиняя их своим воображениям и даже свободно их изобретая»{150}. Фальшь и безжизненность такой конструкции была очевидна сразу, несмотря на несомненные таланты ее автора.

«Бюрократический Петербург хорошо знал С. Ю. Витте, — отмечал его современник и критик, — и характеризовал его всегда так: большой ум, крайнее невежество, беспринципность и карьеризм. Все эти свойства отразились в воспоминаниях Витте как в зеркале»{151}. Набор этих свойств, по мнению гр. В. Н. Коковцова, отразился довольно обычным и даже тривиальным образом: «Самовозвеличивание, присвоение себе небывалых деяний, похвала тем, чего не было на самом деле, не раз замечались людьми, приходившими с ним в близкое соприкосновение, и часто это происходило в такой обстановке, кторая была даже невыгодна самому Витте»{152}.

Это отнюдь не означает, что Витте сухо следовал избранной им простой схеме. В защите и возвеличивании себя он был весьма человечен и изобретателен. Как отмечал один из его критиков: «Он умеет, как мы видели, и любить людей, прощая им прегрешения (напр. вел. кн. Алексея Александровича) и, в особенности, ненавидеть их (как Александра Михайловича, Алексеева и т. д.), жертвуя в угоду ненависти даже… истиной»{153}. Пожалуй, Витте имел бы все шансы сохранить образ выдающегося государственного деятеля, не обладай и не прояви он в своих мемуарах этого весьма характерного для него качества.

Впрочем, поступить по-другому он, судя по всему, не мог. «Вообще в основе отношений Витте к людям, — отмечал В. И. Гурко, — было глубокое презрение к человечеству. Черта эта не мешала ему быть по природе добрым и отзывчивым человеком»{154}. Думается, прав был другой современник графа, отмечавший в далеком и от нас, и от его смерти 1951 году: «К несчастью для своей репутации, Витте оставил свои мемуары, богатейший и в общем довольно правдивый материал о русском прошлом; но вместе с тем они обнажают его неискоренимую вульгарность (курсив авт. — А.О.): дышат личной злобой против Государя, уволившего Витте от власти, и ненавистью Витте к Столыпину, успешно его заменившему. Для людей революционного лагеря Витте остался все же только «царским временщиком», не больше — следовательно, врагом. Людей же, относящихся к нашему прошлому спокойно или даже положительно, эти черты мемуаров Витте отталкивают»{155}.

Возможно, именно по причине вульгарности и схематизма, сдобренного изрядной толикой цветастых вымыслов, переплетенных с правдой, в зеркале советской историографии Сергею Юльевичу несказанно повезло — его отражение там часто преображалось в нечто весьма и весьма привлекательное и потому определившее оценки многих исследователей на целые десятилетия. В иных научных сообществах культ личности Витте превратился, наконец, в нечто подобное центру языческого капища какого-нибудь клана, где не проявленная любовь к идолу уже является наказуемым деянием. Между тем и любовь, и ненависть — слишком сильные эмоции для исторического анализа. Впрочем, это уже другая история.