Однажды «очкарик», как его именовали курсанты, не явился на утреннюю зарядку. Вечером узнали, в чем дело. Оказалось, проснувшись, он не обнаружил на тумбочке очков. Старшина обратил внимание на курсанта, который не вышел на зарядку. Герц сказал о пропаже, вернее, краже очков, тут же, на глазах старшины, направился к койке Яшки, одного из казаков, которого приметил утром возле своей кровати, и спокойно извлек очки из-под Яшкиной подушки.

Старшина замял дело, и Юлик решил сам постоять за себя. Вечером он подошел к ворюге:

— Как тебе не стыдно… — вроде бы спокойно начал Юлик.

— Ах ты, пархатый! — зло выругался Яшка. — Ты на кого замахнулся?!

Вот тут Юлик не выдержал и ударил, да так, что у Яшки потекла кровь из носа. Казаки мигом окружили взбешенного «очкарика». Дело принимало дурной оборот, назревала драка. Вмешался появившийся старшина. Через два дня курсанта Герца перевели в другую роту.

Ни я, ни Юрка не успели понять Герца и, возможно, сблизиться с ним. В первую нашу беседу он ослепил нас блеском своих речей, поразил непривычной учтивостью, от которой мы стали отвыкать. Я был буквально околдован его манерой держаться, красиво и умно говорить. Юрку словесные виражи Юлика не тронули, после первого же разговора он высказался определенно:

— Уж больно этот Герц какой-то искусственный, дерганый, весь в тревоге. И высокомерия в нем много, только себя слышит, отнюдь не ждет иных суждений.

Это он точно заметил. Герц старался во всем показать себя необычным, не пропускал случая кого-нибудь разыграть, был фантазером — а нам казалось, что он несет вздор. Объясняя свое неординарное поведение, Юлик шутил:

— Жизнь слишком коротка, чтоб ее принимать всерьез.

Как-то он назвал нас с Юркой «книжными червями», а себя объявил врагом книги. В то же время однажды продекламировал наизусть — при общем внимании стихшей казармы — знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть…». Мы с Юрой тоже были потрясены, я, например, вообще не читал Шекспира.

— Никак не могу понять тебя, Герц, — сказал Юрка, — кто ты: рыцарь мысли или гороховый шут? Только не обижайся, я по-дружески.

— Я и сам себя не могу понять, — ответил Юлик.

Когда мы собрались с Юркой в библиотеку, Юлик язвительно вопросил:

— Ну что, защитнички Родины, в Храм книги собрались? Больно вы в книгах живете, а завтра зачет по «максиму».

— Иди ты к черту вместе с твоими советами, — огрызнулся Юрка.

Юлик и потом не раз пытался убедить нас в бесполезности чтения.

— Книги приучают к чужим мыслям, а значит — к несамостоятельности суждений! — возглашал Юлик. — Чтение — это сон мысли!

Мы с Юркой не реагировали на столь примитивные, как мы полагали, взгляды, — отходили, оставляя его в одиночестве.

Зато когда мы расставались, Юлик поглядел на нас с Юркой таким долгим горестным взглядом, что мы его пожалели.

Уход из взвода «очкарика» никого не взволновал, остался малозаметен, а лейтенант ему явно обрадовался.

Вскоре наш взвод восполнили, место Герца занял Саша Пушкарев — уральский крепыш, спортсмен, классный курсант.

Он понравился мне с первого взгляда. Рослый, физически развитый, с крупными чертами лица, широкой грудью, крепкими руками. Казалось, такие люди родились, чтобы стать вожаками. Саша не стал им, но в спорте преуспел: возглавил волейбольную команду училища.

Спортсменов среди курсантов было немного, да командиры не очень и заботились о воспитании новых спортсменов — канитель! А вот получить в готовом виде волейболиста, гимнаста, конькобежца, лыжника — это пожалуйста! Сашка же не только сам преуспел, но и старался привлечь к спорту каждого.

Кругозор Саши был невелик. Зато беспредельны были его душевность, доброта, щедрость. Он никого не утомлял, никому не надоедал, всегда был открыт и приветлив.

Комиссар

Комиссар батальона посещал нас чаще, чем иные командиры. Например, своего комбата за время учебы мы видели всего два раза: во время приема и в день принятия присяги. Встреч с комиссаром мы всегда ждали, и они нас не обманывали. Он приходил в казарму то с радостным, то с мрачным лицом, — как мы понимали, это зависело от событий на фронте. А вскоре «солдатский телеграф» донес весть о трагической судьбе двух его сыновей, кадровых командиров, — оба погибли в первые дни войны. Однако этот человек всегда вел себя ровно, старался быть приветливым, искренним. Сколько воли и мужества нужно было иметь, чтобы так владеть собой.

Комиссар никогда не уходил от острых вопросов, не лавировал; он пытался отвечать нам правдиво, хотя все чувствовали, как трудно это ему дается. Говорил он просто и ясно, разъяснял логично и аргументированно. Правдивость его, по тем временам, граничила с личной храбростью.

— На учениях один из «красных» пленил «синего» и отвел к командиру для допроса, — однажды рассказал комиссар. — Тот рассердился: «Зачем ты взял его в плен? Если начнется война, солдаты противника сразу же станут переходить на нашу сторону, появится много „языков“». Вот такими мы были наивными. Не знали, насколько страшен враг, ослепленный гитлеровской пропагандой.

В Тюмени открыли тыловые госпитали для тяжелораненых, комиссар их навещал, беседовал с ранеными и часто рассказывал нам об их драматичных судьбах. Впервые не из газет, а после личных встреч комиссара с ранеными-очевидцами, мы услышали о красноармейцах, чудом вырвавшихся из плена, о жутких массированных бомбежках поездов и пароходов с гражданским населением, о бессмысленной гибели детей, женщин, бежавших от оккупации и расстреливаемых с самолетов на дорогах, о бомбежках в прифронтовой полосе санитарных составов и госпиталей…

Своей открытостью он внушал доверие, притягивал к себе. Встречаясь или беседуя с ним, каждый знал, что он никого не унизит, не обидит, не обругает, а поддержит, поможет. Комиссар умел слушать и пытался понять — бесценные качества, которые, увы, имеет не всякий. Естественная простота ощущалась не только в его речи, но и в умении себя держать, в теплом, искреннем отношении к людям.

Встречи с комиссаром окрыляли, давали пищу для размышлений; я понял тогда, что владеть массами — это большое искусство. Казалось, этот человек весь соткан из доброты; в то же время он страстно ненавидел фашистов и, встречаясь с нами, всякий раз подчеркивал это, старался внушить нам ненависть к врагу, подкрепляя свои мысли примерами из знаменитых в то время фронтовых очерков и военной публицистики Эренбурга, Шолохова, Алексея Толстого, Константина Симонова. Он поступал так потому, что понимал, насколько мы еще зеленые, плохо знаем страшного противника, с которым совсем скоро нам придется воевать.

Стоит рассказать и о дискуссии по «еврейскому вопросу», случившейся на политзанятии. Помимо политрука — заместителя комиссара, который вел занятие, в кабинете присутствовал и сам комиссар. Один из казаков вдруг спросил:

— Почему фашисты ненавидят евреев и всех их убивают?