— Нет. Дед Лукьян категорически отказался рассказывать под запись. Взял у меня чистую тетрадку и сказал, что сам напишет, только вот все никак не может выкроить времени.

— А что другие старики говорят о Жаркове?

— Хорошее. Один лишь Торчков доказывает, что первый председатель был врагом народа.

— На чем Иван Васильевич строит свои доказательства?

— Ни на чем. У него какое-то болезненное стремление обо всем, что скажет Арсентий Ефимович Инюшкин, говорить наоборот. Дело до смешного доходит. В позапрошлом году на общем колхозном собрании стали обсуждать вопрос о создании кролиководческой фермы. Инюшкин с места бросил реплику, мол, для колхоза кролиководство будет невыгодным. Торчков тут же подскочил на ноги: «Я целиком и полностью не согласный с предыдущим оратором Арсюхой Инюшкиным! Приведу конкретный пример: в одиннадцатой пятилетке я для потехи завел трех кролов. Продержал их одно лето. И что, думаете?.. Больше месяца был обеспечен натуральным мясом, меховую шапку, как у нашего председателя Игната Матвеевича, себе справил да еще супружнице Матрене на домашние шлепанцы шкурок осталось!» Колхозники от смеха за животы схватились. Ферму создали. Первый год она прибыли не дала. Стали думать: развивать кролиководство дальше или прекращать? На этот раз Инюшкин высказался «за кроликов». И опять Торчков вскочил: «Я не согласный с предыдущим оратором! Никакого толку от кролов в общественном хозяйстве не будет! Вот конкретный пример: в одиннадцатой пятилетке я пробовал держать этих тунеядцев, дак они не только все деревянные клетки погрызли, но и меня самого вместе с Матреной чуть не сожрали»…

Лариса настолько артистично передала интонации Торчкова, что Антон будто наяву представил выступление «Кумбрыка» и расхохотался. Девушка улыбнулась:

— Записывая Торчкова, я сделала ошибку: прочитала Ивану Васильевичу запись Инюшкина. Он, конечно, сразу и заговорил шиворот-навыворот.

Бирюков попросил тетрадь с торчковской записью и неторопливо стал ее читать. Почерк у Ларисы был крупный, разборчивый. Судя по записи, она умела тонко подмечать речевые особенности говорящего. Рассказ Торчкова занимал больше половины тетради. Содержание было краснобайским, однако в том месте, где речь зашла о Жаркове, Антон сосредоточился. Иван Васильевич говорил:

«Я не согласен с Арсентием Инюшкиным в положительной оценке первого нашего председателя колхоза. Лично я не видал партизанской деятельности Жаркова против Колчака, а ногу свою Жарков вполне мог потерять от красноармейской гранаты. Вот, недавно по телевизору шла передача об одном проходимце, который тоже был без ноги и прикидывался инвалидом Отечественной войны, за что получал хорошую пенсию. На деле оказалось, что инвалид он липовый и военного пороха никогда в жизни не нюхал. За последние годы, надо откровенно признать, мы потеряли революционную бдительность и поднимаем на щит славы совсем не тех, кого следует. Кроме Жаркова, из конкретных врагов народа могу назвать теперь уже мертвых жителей Серебровки Екашева Осипа и Половникова Степана. В период коллективизации Екашев числился крепким середняком. На самом деле Осип был до невозможности жадным кулаком-кровососом. Имел трех породистых коров, гнедого коня стоимостью на меньше двухсот рублей по деньгам того времени, два новеньких плуга «Красный пахарь» да еще двухлемешный плуг, который нужен был ему в хозяйстве, как собаке пятая нога. Несмотря на такое богатство, раскулачивание обошло Екашева. Половников Степан до революции содержал в Серебровке кузницу. Остался он хозяином кузницы и в колхозное время. Вопрос: почему? Потому, что Жарков не давал в обиду врагов народа, поскольку сам таковым являлся. Теперь, возможно, об этом никто не помнит, но лично у меня врубилось в памяти, как следователи, разыскивая в 1931 году пропавшего без вести Жаркова, обнаружили у Половникова Степана неизвестно кому принадлежащие костыли. Спрашивается, зачем понадобились кузнецу инвалидские ходули, если он, как здоровый мерин, имел все четыре ноги?»…

Слово «четыре» было зачеркнуто ровной полосой, а над ним написано: «две». Представив увлекшегося Торчкова, Антон улыбнулся и продолжил чтение:

«Тут и дураку понятно, что костыли те заготовила впрок вражеская шайка-лейка, чтобы Жарков мог ускакать на них из Березовки на недосягаемое для Советского правосудия расстояние. Это он и сделал, обойдясь другими костылями. За обнаруженные костыли Половникова арестовали. Потом его почему-то выпустили на волю. Степан, не будь дураком, воспользовался свободой и, чтобы не отвечать за вредительство, вскорости умер. Теперь в Серебровке живет его сын Федор — подозрительный во всех отношениях, Федя мой ровесник, но, как дремучий старик, молится богу и ни разу в жизни не женился. В его доме божественных икон больше, чем в православной церкви. Еще у него есть старозаветная библия, которую Федя штудирует каждый день. Если Федора Половникова потрясти, то можно узнать кое-что интересное и о его родителе. Лично сам я вышел из бедняцкой семьи. С первого года жизни, т. е. 1917, примкнул к Советской власти, верно служил ей до выхода на заслуженную пенсию и до сей поры являюсь беспартийным большевиком».

Дальше в тетради повествовалось о руководстве Торчковым Березовской пожарной дружиной в довоенную пору, о его службе в героическом Кубанском кавалерийском полку на разных фронтах Отечественной войны и о многолетней доблестной работе конюхом в послевоенное время. Мельком прочитав послужной список неунывающего земляка, Бирюков вернул тетрадь Ларисе и задумался.

Антон давно знал серебровского старика Федора Степановича Половникова, перенявшего от отца кузнечное дело и проработавшего больше полвека в колхозной кузнице. Всегда угрюмый, с поседевшими рыжими волосами, торчащими из-под старинного картуза, Половников, несмотря на семидесятилетний возраст, физически был довольно крепок и действительно, как рассказывал Торчков, до фанатизма религиозен. Антону доводилась бывать в его доме, где одна стена и впрямь была увешана иконами и образками, словно церковный иконостас. Оторвавшись от размышлений, Бирюков спросил Ларису:

— Вы не беседовали с Половниковым?

— Пробовала, но Федор Степанович сказал, что ничего не помнит о коллективизации и Жаркова не знает.

— Не помнит?.. — Антон вновь задумался. — В тридцать первом году Федору было лет четырнадцать. В таком возрасте память цепкая.

— Дед Лукьян предполагает, будто Половников по религиозным соображениям не хочет вспоминать о коллективизации. Говорит, мать у Федора Степановича очень религиозной была и сыну веру свою внушила.

— Кстати, Лариса, а ваш дед не упоминал о костылях, обнаруженных у Половникова?

— Когда я сказала об этом деду, он усмехнулся: «Торчков нагородит тебе семь бочек арестантов, только уши развешивай».

— А Инюшкина не спрашивали?

— Арсентий Ефимович тоже уклончиво ответил: «Кумбрык всегда слышит звон, да не знает, где он».

Бирюков взял со стола фотографию Жаркова. В отличие от других фотоснимков, собранных Ларисой, жарковский снимок сохранился хорошо. Сделан он был профессиональным старым мастером, что называется, на высоком уровне. Объектив запечатлел буквально каждую морщинку в уголках весело прищуренных глаз, каждый волосок аккуратно подстриженных коротких усов, какие обычно носили российские моряки и солдаты в предреволюционные годы. Антон долго всматривался в фотоснимок, пытаясь по внешним признакам определить скрытые пороки запечатленного на снимке человека, но волевое, лицо Жаркова было настолько безупречным, что, казалось, будто именно с него современные художники рисуют матросов на праздничных плакатах и открытках.