— Ваше величество, — возмутился Бёмер, — кто же оставит бриллианты стоимостью всего Парижа даже в приёмной короля? К тому же никто никогда не выставляет их напоказ. Сегодня я ехал по парижским улицам, леденея от страха.

— Подойди-ка, поближе, Тереза, приготовься к сюрпризу. Могу побиться об заклад, что речь идёт о браслетах с бриллиантами, которые велел изготовить Великий турок для своей главной султанши. Я слышала, что их будут продавать в Париже.

Бёмер с торжественностью архиепископа, служащего большую мессу, просунул руку в глубокий нагрудный карман замшевой куртки и извлёк оттуда узкий футляр, специально изготовленный для его сокровища. Это не был роскошный футляр, полагающийся такому шедевру ювелирного искусства, а, так сказать, футляр «инкогнито», временный, но достаточно элегантный, вполне подходящий для рук королевы. Ради этого предприимчивый ювелир на фиолетовой кожаной крышке даже поместил маленькую золотую корону.

Перед королевой стоял маленький столик, покрытый дорогой эмалью. На нём — миниатюрные статуэтки пастухов и пастушек, резвящихся в садах Трианона. Бёмер, опустившись на одно колено, осторожно положил на столик свой футляр, открыл крышку, после чего поднялся и попятился назад.

Боже! Святые небеса! Из футляра, этой маленькой темницы, вдруг вырвался луч дивного света. Яркие пятна заплясали на потолке. Королева невольно прикрыла ладонью глаза от нестерпимо яркого сияния. Глаза принцессы расширились от изумления. Мария-Антуанетта любовалась восхитительными драгоценными камнями австрийской короны с колыбели и до того счастливого дня, когда драгоценности французской по-новому осветили её несравненную красоту. Да и принцесса де Ламбаль повидала немало драгоценных камней в своём родовом доме. Но тут они обе увидели нечто совершенно другое, о чём прежде не имели представления. Перед ними лежало настоящее чудо. Такое сокровище никто до них не видел, и, возможно, никогда не увидит.

— Ах, месье! — воскликнула наконец заворожённая королева. — Да разве такое возможно? Неужели это не сон? Я, конечно, видела бриллианты покрупнее, но в таком количестве, в таком ансамбле — никогда. Что скажешь, Тереза?

— Потрясающе! — Принцесса не могла оторвать от него восхищенного взгляда.

Теперь они обе то и дело поднимали ожерелье, радовались, как девочки, любовались, не сдерживая слов восхищения. Бёмер стоял поодаль в полном восторге от эффекта, произведённого его изделием. Наконец-то настал счастливейший день в его жизни. Какое облегчение он испытывал! Какой всё же глупец этот Бассанж, который только каркал, каркал, как чёрный ворон, предрекая гибель и банкротство. Интересно будет посмотреть на эту пифию, когда он принесёт ему радостную весть о триумфе.

— Ну-ка надень его, Тереза, хочу посмотреть, как оно выглядит на тебе! — воскликнула королева, сгорая от любопытства.

— Нет, мадам, что вы! Сначала ваше величество! Ну-ка, позвольте!

Через несколько мгновений ловкие, унизанные кольцами с изумрудами пальчики защёлкнули замочек чудесного ожерелья на красивой шейке, которая, казалось, самой природой была создана для такого дивного украшения. Всё его колдовское очарование заключалось в соблюдённом мастером удачном контрасте между простотой формы украшения и их великолепием. Такие бриллианты вместе с белым муслиновым платьем могли стать привлекательным нарядом даже для самых шаловливых и избалованных граций.

Тереза де Ламбаль громко захлопала в ладоши.

— Мадам, — сказала она, — по-моему, вы должны ввести новую моду. Белый бал в Версале, с потоками ярких бриллиантов на груди. Вот, я придумала: назовём его «зимний бал». Всё должно быть белым, белым, как снег. Белые напудренные парики, белые одежды, белые меха, и повсюду блеск бриллиантов, похожих на ледяные кристаллы, и ваше величество — в таком дивном наряде!

Королева подбежала к большому зеркалу в золочёной раме в стиле «Людовика XIV», в котором отражалась вся комната. Она внимательно разглядывала своё отражение — белую стройную фигурку в потоках сверкающего света, льющегося с её плеч на высокую грудь. Довольная, раскрасневшаяся от восторга, она повернулась к подруге.

— Ах, если бы никогда не носить эти противные кринолины, — вздохнула она. — В этом платье я на самом деле похожа на женщину, а в кринолине смахиваю на королеву бубен — аляповатую, которая ничуть не лучше остальных персонажей в колоде. Разве может женщина продемонстрировать свою фигуру в такой юбке? В ней ты похожа на калеку с разбитыми параличом ногами...

Она осеклась, вспомнив вдруг о присутствии здесь Бёмера. Принцесса сняла ожерелье, положила на маленький столик, и обе они увлечённо принялись подсчитывать число драгоценных камней и подвесок.

— На самом деле, иного выхода нет, — наконец вымолвила принцесса Ламбаль. — Позволить другой носить такое ожерелье — значит, признать себя побеждённой. Такого нельзя допустить ни в коем случае. Оно слишком красиво, и никто другой не имеет право носить его, кроме королевы.

— Да, мне тоже так кажется, — с самым серьёзным видом призналась Мария-Антуанетта. — Но какова его стоимость! К тому же мы сейчас переживаем далеко не лучшие времена. Плохие урожаи один за другим, постоянные осложнения с этими англичанами, повсюду вспыхивают мятежи, все выражают своё недовольство.

— Цена, ваше величество, — вмешался в разговор Бёмер, — ничтожна для такого великолепного ожерелья. Когда я назову её, вы только весело посмеётесь надо мной. Всего 1 600 000 ливров. Да, — успокоил ювелир королеву, заметив тревогу в её глазах, — сразу всю сумму платить вовсе не обязательно. Частями, причём ваше величество будет делать свои взносы, когда ей позволят это сделать обстоятельства. Принцесса права. Во имя чести королевской французской семьи никто другой не должен его носить. И я был настолько убеждён в этом, что поместил золотую маленькую корону на крышку футляра.

Королева не могла отвести больших голубых глаз от ожерелья... Зима выдалась морозной. Но всё равно, как было приятно кататься на позолоченных санях в форме лебедя — последний крик моды в Париже — по садам Версаля. Она куталась в тёплую шубу из белого меха, ступни сунула в нагретые меховые муфты. В этих мехах её совсем не было видно, только сияющие глаза да раскрасневшиеся от мороза щёки. Но всё же хорошая зима, без слякоти и дождей. Ещё ни одна, проведённая ею в Париже зима ей так не нравилась, как эта. Хотя положение простого народа всё время заставляло её тревожиться. Из провинции поступали ужасные сообщения о массовом голоде. Бедность не пощадила даже Вер саль. Сани её мчались по накатанной колее, и через окошко она видела женщин в лохмотьях, которые вели измождённых детишек. Они так страдали от голода и холода. Даже такой пушистый снег не доставлял им удовольствия.

Вполне естественно, она велела остановиться, распорядилась, чтобы конюший раздал несколько луидоров этим несчастным, их непривыкшие к золоту руки судорожно сжимали подаренные монетки. Все они от души благодарили свою красивую и грациозную королеву за щедрость. Об этом её поступке, несомненно, разнесётся молва по всему Парижу, по всей стране. Но чем она могла помочь всем этим несчастным? Подаст один, два луидора. Что ж из этого? Королю приходилось выделять большие средства на дрова для отопления полуразрушенных домов своих поданных, и это стало одной из причин, из-за которых она запаздывала с выплатами за те бриллиантовые серьги, которые продал ей Бёмер.