И налетел порыв ветра, заметались и задрожали древесные кроны, и небо на юге разверзлось дождем.

— Собирайте людей, — велел Кхалкхариб, глядя на приближающийся шторм. — Мы выступаем в Мариб.

В ту ночь голос моей матери, оставивший меня так много лет назад, вернулся снова. Вначале едва слышная песня, пришедшая в полусне. Песня как ветер, проникающий под полог шатра, как шелест дождя на фоне рычания горной грозы. То была колыбельная о Сабе, о ее горах и плато, музыка, поющая о горных террасах и весенних дождях, что пришли напоить поля и фруктовые сады.

Это была песня моей матери. Моя песня.

В долине Байхан мы собрали людей из племен Кахар и Авсан.

И двигались быстро, обогнув оазис, уже заселенный водяными курочками. Хагарлат, без сомнения, несколько недель тому назад призвала своих союзников, и слух о моем прибытии вскоре дойдет до ее шпионов, если уже не дошел. Слухи опережали нас, курсируя среди внешних селений, жители которых приходили поесть у наших костров или пригласить нас к себе угоститься «жиром и мясом». Они жадно впитывали новости с любопытством глядели на возвратившуюся царевну, будущую правительницу. Самые богатые из них резали коз и ягнят — порой до десятка животных отдавали, чтобы накормить часть наших сил, даже когда самим поселенцам не оставалось еды. Один из них утром отправил к нам четверых сыновей, крича: «Запомни слугу своего Аммията! Вспоминай Аммията с благодарностью!»

Тем временем мелкие высохшие русла — вади — за ночь стали живыми реками из-за дождей в низинах, дождей, что шли к ожидающим их полям и к рабочим, занятым заделкой прорех в каналах.

За нами следовали вдовы с голыми детьми, старики с согбенными спинами и единственным уцелевшим зубом во рту, мальчишки, с которыми прибегали и младшие, постоянно голодные братья и сестры, с набедренными повязками из лохмотьев. Они тоже приходили поесть у наших костров, эти самые бедные и всеми забытые члены племен, пострадавших от новой чумы или от пересохших за зиму колодцев. Я думала, что их кормят каждый раз — дают каждому хотя бы миску кипяченого верблюжьего молока, — но когда увидела, что несколько наших мужчин прогоняют прочь молодую маму с детьми, я вскипела.

— Саба полна благовоний, что стоят золота по собственному весу, — прошипела я Вахабилу. — Как такое возможно, чтобы те, кому завидуют все соседние страны, голодали?

— Люди прогоняют их прочь, потому что наш припас уже истощился, — чуть позже сказал мне Макар, понизив голос. — Воинам племени Уррамара уже пришлось, зарезать верблюда.

— Если никто ее не накормит, отдай ей мою порцию и подари одно из моих одеял.

Но, несмотря на мои слова, в ту ночь мне не пришлось ложиться спать на голодный желудок. Позже я узнала, что Вахабил и Макар оба отдали женщине свои порции. К рассвету она ускользнула прочь.

Начало пути в глубь континента казалось мне бесконечным циклом болей в спине от бесконечной езды и сна на каменистой земле, безжизненного сурового ландшафта и верблюдов, то шагающих, то укладывающихся на отдых. В первые дни, оглушенная тем, что случилось, я не замечала ничего, кроме жары под сгустившимися тучами, жесткости седла и ночного холода, проникавшего под накидку. И мух, которые непрестанно жалили как верблюдов, так и людей.

Но когда небо над западными взгорьями опустилось еще ниже, тяжелое, беременное дождем, я поняла, что больше не засыпаю от усталости, стоит мне лишь прилечь; что лежу без сна и прислушиваюсь к вечернему покашливанию гепардов неподалеку, пока оно не сменяется на рассвете пронзительным криком сокола.

И по мере того, как расстояние до Мариба уменьшалось, притягивая меня, словно невидимый поводок, я начинала понимать, что измучена не оставшимися за спиной неделями переходов, а теми важнейшими днями, что ждут меня впереди.

Я отлично знала, что станет со мной в случае нашего поражения. Союзные племена сознательно ставили на кон собственную жизнь в надежде на будущие блага. Но мой жрец, Азм, который прибыл сюда со своими аколитами по моей просьбе, — что станет с ним? Что станет с моим евнухом, Яфушем, который спит под моей палаткой, с Макаром, который тайком проникает каждую ночь в мой шатер? Какой конец ожидает их, если мы проиграем?

Упаси нас от этого, Алмаках.

Но проблема была не только в том, как сложатся наши судьбы на поле боя. Я уже с самых берегов Пунта вела войну с сомнениями. На шесть лет исчезнув из Сабы, я стала царицей, которая не знала своих врагов и не ведала истинных мотивов своих союзников; царицей, чьи приближенные собирались торговать своей властью в моем совете, пока один из них не станет моим мужем, сделав меня царицей лишь по титулу.

Мне приходилось бороться с ними даже для того, чтобы ехать рядом — чтобы вообще ехать, я угрожала сжечь подготовленный для меня паланкин. Было ясно, что они собирались нести меня за собой, как священный ковчег, с которым шла в бой армия моего деда, — символ, провозглашающий верховную власть своего носителя… и не имеющий власти сам по себе.

Алмаках призвал меня обратно в Сабу. Алмаках должен был даровать мне мудрость.

Я редко говорила сама, но прислушивалась ко всему. Я быстро узнала, кто был — и кто не был — в списке моих ожидаемых союзников. У кого было больше всего верблюдов, больше связей, больше смертельных врагов.

Нить за нитью я расплетала кружева лояльности, амбиций, свар, что сплелись за минувшие годы вокруг меня, о чем я до сих пор не подозревала. Племя за племенем присоединялись к нам, а я занималась тем же, чем и в предыдущие годы: я училась. Я изучала… На кого я обладаю наибольшим влиянием. Чья поддержка нужна мне прежде всего. Кому я могу доверять, а кому не должна.

Но знания не отменяли того, что вожди становились высокомерно-снисходительны, стоило лишь мне приблизиться, и ограничивались сглаженными формальными ответами, хоть и склоняли передо мной головы — кроме разве что случаев, когда они начинали многословно расписывать свой вклад в мою будущую победу.

— Соплеменники Кахара пришли к тебе с мечом, копьем и топором, — говорил их вождь на сабейском с сильным акцентом. — Шесть сотен воинов привел я тебе. Сотню животных мы принесем в жертву Алмакаху за твое здоровье, когда вернемся в свои земли, сделав тебя царицей. И ты не должна о нас забывать.

Я уже ощущала, что то, что считалось моим правом по крови, становилось долгим списком обмена услугами. Я никогда в жизни не чувствовала себя настолько у всех в долгу.

— Яфуш, — прошептала я однажды поздно ночью, закатив наверх полог моего черного шатра. В этом море людей, спящих среди постепенно гаснущих костров и лежащих верблюдов, мой шатер был практически неотличим от пяти десятков почти таких же.

Евнух, как всегда, смотрящий в другую сторону, не обернулся.

— Вам не спится, царевна.

Я легла, и его широкое плечо возвышалось надо мной, как западный горный хребет, заслоняющий звезды. Он все время держался поблизости, стоял надо мной, даже когда я приседала облегчиться, скрытая своим плащом, — также, как это делали сабейские мужчины, о чем Яфуш, евнух, не переставая, брюзжал, называя это женской привычкой.