чуть заметная, сентиментальная слеза: «Пелагеюшка, голубка моя, что же мне с тобой делать-то, а?»

— Просто люби! Люби, но не пытайся меня исправить, не надо. Пойми, я — такая, какая есть, меня такой создал Бог. Люби меня такой. — просовывая ладошку в его штаны шептала она ему.

Эпизод 12. Деревенский оракул

1 мая 1996 г.

Вопреки неутешительным прогнозам алкаша-кликуши и, по-совместительству, христианского ортодокса Матвея Ивановича Беспалова — того самого, которого за аномально тёмную (из-за проблем с печенью) кожу все кликали «Копчёный», Апокалипсис всё же не наступил.

Ангел не вострубил и не явились четыре страшных всадника. Хотя, как в истории Отечества это обычно бывает, тени их — всадников Апокалипсиса — на горизонте всё же были видны невооружённым глазом. Но ни концом времён, ни страшным судом даже и не пахло.

Всё как всегда: погожее утро, люди спешат на работу, а Беспалый снова у круглосуточного ларька, пьяный в дым, стоя на коленях и воздев руки к небу, рыдает и во всё горло вопит как полоумный: «Царица небесная, Пресвятые угодники, помилуйте нас, грешных! Чего только мы, православные, не претерпели? И татарщину неврюевскую и петровскую неметчину, Великий раскол, царский гнёт, иудо-большевистский террор, страшную невиданную прежде войну, и печенегов и половцев!»

Копчёного переполняла безграничная любовь ко всему сущему. Решительно всё — от конопатого первоклассника до распустившейся ромашки, откликалось и сплеталось в душе его неимоверным восторгом с тихим умилением. Снова он впал в раж, вновь пристает к каждому встречному-поперечному: «Митенька, родной! Бог с тобой! Я давеча свечку за тебя поставил, записочку написал тебе с женой и детьми о здравии!»

— Забейся козе в трещину, мудила!

— И я тебя люблю, голубчик! Моли Бога о мне грешном! — алкаш стремился всех обнять и расцеловать, а люди, как всегда куда-то опаздывая, всё спешили на ж/д-станцию.

Приветствовали Копчёного по обыкновению грубо, двумя-тремя избитыми фразами: «Пшёл на хуй!», «Отъебись» или «Ща въебу!».

Но ничего необычного. Жизнь шла своим чередом, всё как всегда, но, только вот намедни развалилась страна Совдепия и нещадно распиливалось народное хозяйство. Всё, от и до: от градообразующих предприятий до малых колхозов, а что не дербанилось на месте, то оставалось в хаосе запустения навечно. Людям годами не платили зарплату, горожане сетовали на проруху судьбу и всё сильнее бухали.

Здесь, в Перетолчино, народ юморил: «Если дело так и дальше пойдет, то с голодухи скоро всем миром будем сосать Шарику». А Копчёный, подливая масла в огонь, говорил: «Это вам кара Господня за грехи наши», «что Антихрист за краюху чёрствого хлеба будет клеймить лбы православных числом зверя», «что теперь-то мы допрыгались», «что на утро солнце уже не встанет».

Но Бог всё же дал деревне новый светлый день — стояла хорошая погода, помер поп, четырёх мудаков загрызли волки, а всё взрослое население деревни корёжило от небывалого похмелья. Ну и сны… Очень странные сны. Всем снились мертвецы: мамки, папки, бабки. Они подолгу, не моргая, с немым укором смотрели на живых.

Эпизод 13. На болотах

В заброшенной землянке на болотах объявился какой-то бомж, что чуть не до смерти перепугал детвору, которая бегала неподалёку.

Бомж был невысок. Весь в лоскутах какой-то чёрной одёжи, поверх которой на длинной цепи висел огромный золочёный крест. С большой плешнёй на взъерошенной седой голове и всклокоченной чёрной бородой. Лицом он был чуточку симпатичнее Фредди Крюгера17.

Он сидел на траве, сокрушённо подперев косматую голову руками. На душе у него выли волки, по вискам стучали копытами бесы, а на ум приходили лишь матерные ругательства и злостные богохульства: «Мать-перемать! Так тебя и сяк, и жопой об косяк! Ёбаный лев, ёбаный слон и штопанный гондон! И в гриву тебя и в хвост, да босого на мороз! В злоебучую колючую стужу! Леший дери твою душу! Доколе?!» — думал он. — «Доколе? Доколе будут длиться эти муки?! Как же бесконечно жестоки эти языческие боги… Эти жадные до власти, тщеславные животные! Да ещё и этот безрукий демиург как обычно напортачил — одна рука короче другой и писюн как у младенца. Ох, грешный человече… Нет, не видать мне теперь огней адовых. Теперь лишь одна дорога — Пост, покаяния, молитва и скучный христианский рай… Если конечно повезёт, что вряд-ли. Да… Терноголового на мякине не проведешь! Формальным соблюдением всех канонов не отделаешься — ему душу и сердце и всё нутро с потрохами надобно — вынь да полож: «Не мир принёс Я вам, но меч! Кто любит отца или мать более, нежели Меня — не достоин Меня и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, — не достоин Меня, и кто не берёт креста своего и не следует за Мною — тот не достоин Меня! Сберегший душу свою — потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня сбережет её!» — Так гласит его Евангелие. Дааа! Уж больно странный этот распятый Бог, воистину непостижима стезя его и нет во всех мирах существа, более далёкого от него, чем я. И что же мне теперь остаётся? Со всей нищенской братией собирать бутылки и цветмет, да на вырученные деньги в ожидании скорого конца беспробудно пить? А что потом? Навеки застрять между мирами и вечно скитаться по небесным хлябям?» — от этой мысли Никодим до скрипа стиснул зубы и скривил рожу, ибо нет тех слов чтобы описать страдания неупокоенной души.

Он съёжился ещё сильнее и крепко зажмурил глаза, как бы пытаясь погрузить в непроглядную тьму небытия свою неотвратимую участь: и всё своё существо, и этот погожий день, весь белый свет до кучи. Так, всем своим естеством, с головой погрузившись во мрак, он не обрёл забвения ни на грамм, но зато аккумулировал в себе невероятной силы злобу, отчего сам себе в душе своей немало ужаснулся.

Это было неслыханное доселе Зло. Оно было особой природы — слепая всепоглощающая ненависть. Несчастный даже не силился ею овладеть, а просто беззаветно отдался её бурному порыву — ведь она помогла ему преодолеть страх, избыть отчаяние, справиться с унынием. Он обрёл непоколебимую решимость и веру во спасение: «Никодим будет в Раю! Никодим будет в Раю!» — мысленно твердил он сам себе. — «Так или иначе, не мытьём, так катанием — Никодим будет в раю!»

Сгорбленный дед встал во весь рост. Щедрое полуденное солнце немилосердно слепило его уже привыкшие к тьме зенки.

— Да, мне не быть святошей, но есть же мошенничество, подкуп,