Бреселида разлила вино из бурдюка в две деревянные чашки, лежавшие у нее в гарете вместе с запасными наконечниками для стрел.

— Действительно, пойло. — Аполлон отхлебнул еще пару глотков. — Если б ты знала какие вина делают у меня на родине.

Всадница хмыкнула.

— Прекрасные вина! Я люблю все прекрасное. — пояснил Феб. — Смотреть на прекрасное, слушать. Я хотел бы, чтоб оно оказалось там, внутри меня, заполнило целиком, и я смог передавать его другим, как Геката своих змей…

Бог осушил деревянную чашку.

— Поговорим о твоих делах. — его лицо стало суровым. — Ты сегодня приняла на себя очень тяжелое проклятье. Убив змея, ты оскорбила Гекату, и она будет следовать за тобой. — Феб усмехнулся. — Правда, она теперь не так проворна, как когда я был ее мстителем. Но все же… тебе не позавидуешь.

Бреселида молчала, медленно осознавая опасность, в которой оказалась.

— Я знаю, о чем говорю. — заверил ее Светоносный. — Я был первым, кто воспротивился власти Великой Матери, убив Пифона, и до конца изведал ее гнев.

— Что она тебе сделала?

Испуг всадницы позабавил Аполлона.

— Меня девушки не любят. — рассмеялся он. — Нет, честно. С тех пор, как отрезало. Когда я был убийцей, их это не пугало. А теперь бегают, как от чумы. Даже обидно.

«Ты и есть чума», — подумала Бреселида.

— Не очень-то вежливо с твоей стороны. И Дафна, и Хлоя…

— Так тебя не любят нимфы, а не девушки. — поймала его на слове меотянка. — А нимфы служат Триединой.

— Все женщины служат Триединой, — отмахнулся Феб, — Хотя ты права… — он задумался. — А ты умная девочка.

— Еще бы. — хмыкнула всадница.

Аполлон прищурился. У него, как и у всех богов, было двойное зрение, и теперь он видел Бриселиду не только такой, какой она была. Но и такой, какой должна была стать, если бы нити ее судьбы не были грубо оборваны.

— Э-э, — протянул гипербореец, — да ты и так меченая.

Меотянка напряглась.

— Как ты узнал?

— У тебя на лбу написано. — он легонько щелкнул ее кончиками пальцев по носу. — Не надо было бегать от богини, когда она хотела сделать тебя своей жрицей.

— Я не люблю змей, — процедила всадница. — И не люблю убивать, ради змей, и соблазнять ради змей тоже.

Хотя Аполлон, подобно своей лунной сестре, не отличался жалостливостью или вообще хоть какими-нибудь чувствами, в этот миг он остро пожалел сидевшую перед ним молодую женщину. У нее на лбу ясно читался венец, а властный, нежный рот много говорил о чувствах, способных бушевать в ее душе. Но все было отведено от Бреселиды в сторону, и солнечный лучник хорошо знал руку, которая это сделала.

— Я попробую защитить тебя. — сказал Феб. — Наклонись. — он знаком потребовал, чтоб Бреселида подставила ему лоб. — Отныне ни одна стрела не сможет поразить тебя, а твои будут бить без промаха.

Когда губы Феба коснулись ее загорелого обветренного лба, он почувствовал горьковатый запах полыни, шедший от ее волос. Самой же меотянке показалось, что ей сквозь лоб прошло маленькое ослепительно яркое солнце, которое высветило ее всю изнутри.

— Не бойся, голова у тебя не горит. — со смехом сказал Аполлон. — Теперь жди чудес. Поцелуй Феба — не шутка.

В это время одна из подруг Бреселиды заворочалась, и Аполлон, как вспугнутая птица, переместился в воздухе за кипарисовый столб галереи.

— Прощай. — тихо свистнул он.

— Прощай. — меотянка подняла руку. — Один совет: иногда показывай женщинам свою дикую сущность, нам это нравится.

Его смех еще звучал в ушах всадницы, как тысяча золотых колокольчиков, а ее подруги уже начали просыпаться и скатывать войлочные одеяла.

— Бреселида, — воскликнула одна из них. — Что это с тобой?

— Ты вся светишься! — подтвердили другие.

Но всадница молчала, глядя перед собой расширившимися зрачками, и вскоре девушки отстали от нее.

В эту ночь в Пантикапее скончалась благочестивая супруга архонта Динамия. После бани у нее началась лихорадка, а к вечеру призванный в дом на горе лекарь с испугом заявил, что у больной черная чума.

С первым лучом солнца жена Гекатея испустила дух, но больше никого в городе зараза не тронула.

— Вся оборона пролива держится на моем мече! — архонт Гекатей вскочил с места и, отшвырнув складной стул, прошелся по комнате. — А ты обвиняешь меня в предательстве? — он даже не предполагал, что так выйдет из себя.

Царица Тиргитао с любопытством смотрела на мужа. Она прибыла в город вчера, в сопровождении сильной охраны, специально для того, чтоб поговорить с супругом. Им было что сказать друг другу.

— А как иначе ты объяснишь появление воинов Скила у самого Пантикапея? — ее тонкие, подведенные красной краской брови слегка поднялись. — Разве мы посылали тебе мало людей для работы? Или наши отряды не охраняли побережье?

— Скил вторгся внезапно. — архонт с большим трудом снова овладел собой и вернулся к столу. — У нас тоже многие погибли.

Изящными пальцами царица взяла засахаренную дольку айвы и положила ее в рот, испытующе глядя на мужа.

Айва сладко таяла на языке, но в раскосых зеленоватых глазах Тиргитао не исчезал холод.

У царицы было скуластое лицо с тонкими чертами и смуглой кожей, которую прекрасно оттенял алый шелк платка, накинутого на конусовидную шапку с 9 рядами золотых треугольников, звеневших при каждом движении женщины.

— Мы узнали, что ты специально заплатил скифам за это нападение…

Ни один мускул на лице архонта не дрогнул. Даже если сведения были верными, Гекатей ничем не выдал себя.

— Ты передал им больше сотни мешков ячменя, 100 голов баранов, 50 быков и два табуна лошадей, чтобы они сожгли предместья, но те трогали сам город. — голос царицы был ровным, но в нем звучала медь. — Так ты хотел напугать своих толстобрюхих купцов, которые не станут помогать тебе в строительстве стены, пока солома не займется у них под задом.

В просторном мегароне дома архонта на Шелковичной горе не было никого, кроме самого Гекатея и его гневной гостьи.

— Ты думаешь, степь пуста? И безлюдна? — с укором заметила Тиргитао. — А в ней слухи разлетаются быстрее, чем стрелы, пущенные по ветру. Номады съезжаются, торгуют, разговаривают… Я знаю даже, сколько родинок на попке у младшего сына Скила. А скифский царь может назвать по имени борзую, которой я разрешаю после еды слизывать жир с моего пальца. Это в городе можно заставить человека молчать. А у нас сегодня он здесь — завтра снялся со всем кочевьем и ищи его, как ветра в поле, от Аракса до Танаиса. Скифам даже в голову не пришло скрывать: кто, за что и сколько им заплатил.