– Я готова к следующим «американским горкам» с сентиментальными виражами, – сказала она.

– Сарказм вам идет, – ответил он.

Она замолчала, сбитая с толку.

– Ребенком вы были озорницей, – добавил он, вставая. – Это видно по фотографиям.

Его слова задели ее. Чтобы сменить тему, ока указала на книгу.

– Что вы читаете? – спросила она.

– Стихи.

Иероглифы на обложке складывались в набросок колышущегося на ветру тростника; внутри идеально очерченного тушью круга неслись птицы и облака.

– Чьи?

– Кобаяси Исса, – ответил он.

– А, ну да, ад, цветы.

– Крыша ада, – уточнил он.

Розе показалось, что они миновали вчерашний ресторан с шашлычками возле серебряного павильона, свернули на улицу, где она обедала с шофером. И правда, ресторан располагался прямо напротив столовки из детства, и она снова оказалась в затерянной стране, в снах дерева, в грезах об ушедшей жизни. Справа, на приподнятом помосте с бумажными перегородками, посетителей ждали татами и низкие столики. Слева стойка преграждала проход в служебное пространство, а над ней – полки, заставленные изумительной посудой. Все было коричневым, серым, охряным и теплым; на шероховатых, присыпанных песком стенах – работы каллиграфов, свитки; повсюду фонарики из изящно смятой бумаги; она чувствовала, что могла бы затеряться в этом подобии исчезнувшей жизни. Они присели возле барной стойки. Над головой в подвешенной корзине вспыхивали, как блуждающие огоньки, речные ирисы.

– Iris japonica, – сказала она, глядя на цветы, и добавила: – Здесь красиво.

– Пиво? – спросил он.

– И саке.

Принесли пиво – холодное, изумительное. Повар встал за стойку и принялся собирать на узком блюде с лежащими поперек креветками горную гряду из незнакомых овощей, золотистых волокон, клубней, похожих на маленькие луковки, аккуратно укладывая их в череду холмиков.

– Дайкон, лук, коренья, имбирь, местные ростки, – пояснил Поль в тот момент, когда повар водружал свою скульптуру перед ними, а официантка дополняла ее мисками с дымящимся бульоном, блюдом с крупной белой лапшой и маленькой емкостью с жареным кунжутом и деревянной ложечкой.

Он указал на миску:

– Положите туда три ложечки кунжута, несколько разных овощей, немного удона[41], съешьте и повторите снова.

Подали саке, холодное и изысканное, Роза бросила семечки кунжута в бульон, ощутила их трепет, и ее это взбодрило. Осторожно добавила лепестки имбиря, редиса, разные ростки. Попробовала вывалить туда же лапшу, неловко подцепила ее с деревянной стойки, в конце концов выловила одну пальцами, продолжила борьбу и, запыхавшись, сдалась.

– Это чтобы вымотать клиента, прежде чем он начнет есть? – спросила она.

Огляделась вокруг, увидела, что другие едоки наклоняют голову к самым мискам и шумно втягивают в себя лапшу. Она решилась, ухватила одну, та угрем выскользнула из ее палочек и с брызгами шлепнулась ей на блузку.

– Понимаю, – сказала она, – это издевательство над новичком.

Поль улыбнулся. Cо следующей порцией она схитрила, заставив лапшу скользнуть из одной миски в другую и используя палочки сбоку, как пинцет.

– Я встретила в городе ту англичанку из серебряного павильона, – сказала она. – Она была знакома с Хару.

Он заинтересованно вскинул бровь.

– Дама в возрасте, очень изысканная?

– Да, и прекрасно говорит по-французски.

– Бет Скотт, – сказал он. – Старая подруга. О вашем существовании она узнала на похоронах, как и половина города.

Роза отложила палочки.

– Никто не знал?

– Почти никто.

– А кто был в курсе?

– Сайоко и я.

– А еще кто?

– Больше никто.

– Даже ваша жена?

– Моя жена умерла, – сказал он.

Повисло молчание. Она хотела сказать мне очень жаль, но не смогла.

– Она была японка? – спросила она.

– Она была бельгийка, как и я.

Он отложил палочки, сделал глоток пива.

– Когда она умерла? – спросила Роза.

– Восемь лет назад.

Она подумала: его дочь сирота. В тишине, прерываемой глотками пива, где-то, в месте огромном и разреженном, невидимом, как небо, что-то изменило свое расположение. Она уловила приход дождя, запах жаждущей земли, траву под ветром. Потом новое перемещение, запах подлеска и мха. Она заплакала крупными слезами, брызнувшими, как сверкающие жемчужины. Она чувствовала, как они наливаются, текут и выплескиваются в мир, напоенные светом. Она ненавидела себя. Наклонила голову, продолжая рыдать. Из носа текло. Поль протянул ей носовой платок. Она взяла и зарыдала еще сильнее. Он ничего не говорил, спокойно допивая свое пиво. Она была ему за это признательна, поток иссяк, она взяла себя в руки.

– Поедем, выпьем саке, – сказал он, вставая.

В темноте машины Роза почувствовала себя лучше. Слезы и саке меняли город, придавая ему новую текстуру, патину ртутного зеркала.

– Что было труднее всего? – спросила она.

Он не ответил, и она решила, что допустила бестактность.

– Простите, – сказала она, – это было бестактно.

Он отрицательно покачал головой:

– Я подыскиваю верные слова.

Голос его звучал как-то издалека, приглушенно.

– Сначала отсутствие, – снова заговорил он. – Потом долг и крест быть счастливым без Клары.

– Долг? – повторила Роза. – Перед вашей дочерью?

– Нет, – сказал он, – перед собой.

Она замолчала в смятении.

– Чувствуешь, что больше не говоришь на одном языке с остальными. И понимаешь, что это язык любви.

– Я никогда на нем не говорила, – сказала она.

– Почему вы так думаете?

– Потому что считаю, что нельзя что-то дать, ничего не получив, точно так же, как не верю в этот вздор о том, что способность давать возвращает к жизни. Иначе какой смысл давать, если ты уже умер?

– Вы начинаете понимать природу его жертвы, – ответил он.

– Весь этот фарс бесполезен, – заявила она.

Машина остановилась на улочке в центре города. Они поднялись по наружной лестнице на последний этаж небольшого унылого бетонного строения и попали в зал с большими застекленными проемами, выходящими на восточные горы. Вдоль всего помещения тянулась барная стойка, но обстановка из матовых, словно песчаных перегородок и светлого дуба скрадывалась роскошью гор, открываясь в таинства ночи, в туманную поэму хребтов. В баре никого не было. Когда они усаживались, из неприметной двери справа появилась молодая японка.