Якоб поставил на стол два тамблера[13]и уселся напротив:

— Он звонил из Огайо.

— Джефферсон?

— Джефферсон. Он успевает в Стокгольм. Было бы очень полезно, если бы я смог встретить его за пару часов до Рождества.

Раздражение все же вспыхнуло, буквально за секунду.

— К чему ты клонишь?

Якоб посмотрел на нее, медленно вращая в руке бокал с виски. Непостижим, как кот, подумала она. Как всегда. В кривой улыбке, словно повторяющей контуры дивана, ни тени иронии. Бледно-зеленые глаза цвета утреннего моря — когда-то она буквально тонула в этих глазах. И эта показная уступчивость… Победить его невозможно. А это значит… Кристина отвела глаза и задумалась. Это значит, что вся ответственность в предстоящем конфликте лежит только на ней. Несправедливо. Она поддалась на эту примитивную уловку, или как там ее ни называй… она поддалась на нее четыре года назад. И та же самая податливость послужит причиной ее ухода. Парадоксальная мысль. И это не в первый раз. Тебе надо сниматься в кино, Якоб Вильниус. Иди сниматься в кино.

— За тебя, Кристина, — сказал Якоб и отпил глоток. — А клоню я вот к чему: американцы не возражают вложить десять миллионов в проект «Самсон». Было бы непростительной глупостью упустить этот шанс ради невыносимого семейного праздника в Чимлинге.

— Понятно. И когда же точно прилетает этот Джефферсон?

— Во вторник вечером. На следующий день днем он улетает в Париж. Так что мы вполне можем с ним позавтракать.

— Вполне можем позавтракать? Мы не вернемся по крайней мере до вечера среды.

— Да, конечно… — Он уставился на свои ногти.

Что он, считает их что ли? Все ли ногти на месте?

— Кристина… — медленно начал он. — Ты знаешь, я согласился принять участие в этом спектакле. Но, насколько я понимаю, я без всякого ущерба могу уехать во вторник вечером. Или ночью. Вы с Кельвином можете добраться поездом. Или Роберт вас подбросит. Он же в любом случае уедет в среду… приятно, что он все же приедет. Несмотря ни на что.

Приятно? И что там приятного с Робертом? Она тоже отпила крошечный глоток и пожалела, что попросила налить ей один сантиметр, а не два. Или четыре.

— Если я правильно понимаю, — продолжал Якоб, — никто не собирается сидеть за столом ночь напролет. Мы же остановимся в отеле, они и знать не будут, что я уехал пораньше. Не так ли?

Она глубоко вздохнула, прежде чем взять разбег.

— Если вся эта история с Джефферсоном так для тебя важна и ты уже решил все заранее, зачем делать вид, что ты со мной советуешься, Якоб?

Она ожидала возражений, но он только кивнул с молчаливым интересом.

— И откуда мне знать, что они планируют? У сестры сорокалетие, у папы шестидесятипятилетие. В первый раз за много лет соберется вся семья. И возможно, в последний. Они же собираются продать дом и уехать на Берег Слабоумных. Семья опозорена. Отец всю жизнь старался быть своего рода столпом общественной морали, а его единственный сын онанирует в ящике на всю страну… нет, я не имею ни малейшего представления, что нас там ожидает. Но если ты собрался жрать круассаны с твоим американским магнатом, тебе ведь ничто не может помешать, не так ли?

Якоб выбрал самый простой путь — сделал вид, что не заметил иронии.

— Ну вот и хорошо, — сказал он. — Я звоню ему и назначаю встречу на девять утра в среду.

— А если пир не закончится до полуночи?

— Поеду прямо оттуда. Ночью не больше трех часов езды.

— Делай как хочешь, — устало сказала Кристина. — Может быть, и мы с Кельвином поедем с тобой.

— Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, — сказал Якоб с новой, мягкой семейной улыбкой. — Хочешь еще немного? Это ослиное молочко просто превосходно.

Ночью она проснулась в половине третьего и целый час не могла заснуть.

Никогда у нас с Якобом хорошо не будет. Мы играем в разных пьесах… Наши инструменты настроены по-разному. Строй не совпадает…

Медленно, но неуклонно всплывали аргументы и метафоры: мы говорим на разных языках, мы как вода с маслом, мы думаем по-разному. Через пять лет… через пять лет я буду сидеть на родительском собрании — мать-одиночка. И совершенно незачем искать нового мужика. Сдаюсь.

У меня слишком высокие требования, подумала она минуту спустя.

Так бы сказала Эбба. Великая Эбба. Не будь такой капризной, сестричка. Радуйся тому, что у тебя есть. Все могло бы сложиться куда хуже.

Сказала бы… но не скажет, потому что она, Кристина, никогда не станет пускаться с Эббой в обсуждение своей личной жизни.

Но все же, все же… слишком высокие требования, ты хочешь слишком многого, так бы выразилась Эбба. С чего ты вообразила, что кто-то другой, и к тому же мужчина — мужчина! — станет копаться в непостижимых закоулках женской души? Посмотри на свою рукопись! Все остальные принимают условия игры и работают, как предусмотрено контрактом, и только ты выдрючиваешься и затягиваешь все дело. Переписываешь, переписываешь, переписываешь… Тебя взяли на работу производить жвачку, так научись это делать, кинь им эту жвачку — и с плеч долой. Мир все равно не оценит твою гениальность.

Вот так и сказала бы Эбба. Если бы узнала.

Еще через минуту она встала на сторону Эббы и направила копье себе в грудь. Никакой ты не гений, Кристина Германссон! У тебя нет ни оригинальности, ни творческой мощи. Ты просто вечно всем недовольная сучка с манией величия. И всегда ей была, и скорее всего останешься. Была молодой сучкой с манией величия, потом станешь пожилой сучкой с манией величия, а потом и старой, но все равно сучкой.

Она встала, налила в стакан апельсиновый сок и положила на хрустящий хлебец большой ломоть чеддера. Подошла к зеркалу в ванной. Тело не постарело — то же тело, что и всегда. Груди одинаковые, плоский живот, в меру широкие бедра. Никаких целлюлитов. Хорошее женское тело. Будь она мужчиной, так и оценила бы: хорошее тело.

Каким еще мужчиной? С одним из таких самцов она уже осуждена жить до скончания века, разве не так? А он любит трахаться в темноте. Может быть, не хочет, чтобы она смотрела на его намечающийся живот. Так что любоваться ее телом некому, кроме нее самой. Тридцать один год. Якобу сорок три. Она попробовала перевернуть двенадцатилетнюю разницу в возрасте. Значит, ей бы подошел девятнадцатилетний любовник. По внутренней стороне бедер пробежал легкий электрический разряд — но и все. Пока все.

Смех, да и только. Что за смехотворные существа — люди. Зачем тратить время на все эти самооценки и самокопания, на попытки оценить нашу так называемую жизнь?.. А жизнь эта — не что иное, как самозабвенное шествие к могиле…

Мне бы надо верить в Бога, мелькнула мысль. Чем-то интересоваться. Киты, афганские женщины или кто-то другой, кого притесняют… Хотя бы мужем и ребенком. Для начала.